чаще не в помощь, а вопреки. Нет чтобы двое подряд прооперированных больных выздоровели без осложнений или финансирование больницы не разворовали два раза, а надвое умножили… Этот закон хорошо знают работники экстренной медицины: привезли в начале дежурства больного с гнойным перитонитом – жди в ту же ночь второго.
По этому же закону Христофоров с напарником Жоном тащили в морг еще одного нетерпеливого гражданина в далекую новогоднюю ночь, изрядно подпортившую ему жизнь. После выходки покойника Василия и казуса с Лидочкой служебные романы у Христофорова не завязывались, а неслужебные сходили на нет, не успев дотянуть до звания романа, поскольку почти все время он проводил на службе, думал о службе, жил службой.
Встречается парность случаев и в психиатрии, но какого черта именно в его дежурство?.. Долго решали вопрос, куда класть новоиспеченного суицидничка. На отделении Христофорова все забито под завязку, и всем – от одиннадцати лет. Новенькому – десять, но поступок совершил почти взрослый.
Заплаканная мать, мнущийся и виноватый отец. Мелкий, уже промытый, похожий на невыспавшегося отличника бледный пацаненок таращил глаза. Успел врачам рассказать, что травил себя потихоньку, подбирал дозу и вот подобрал-таки, но чуть ошибся. Куда класть?
Христофоров распорядился: Шнырькова – к шизофреникам, товарищам по несчастью, пусть не обижается друг сердечный. А этого – в «четверку», вроде не буйный. Там как раз интеллектуалы.
До двух ночи Христофоров писал истории болезни, затем полез в Интернет и, стуча одним пальцем по клавиатуре, нашел то, что пригодится ему для лечения Фашиста: успех не гарантирован, но попытаться стоило.
Около четырех утра он заснул на диванчике, хотя спать дежурным врачам запрещено, особенно после обмусоленного журналюгами изнасилования ночью в палате тринадцатилетнего шизофреника Николая пятнадцатилетним дебилом Степаном – спасибо, не в его смену.
Узнав тогда новость, Христофоров удивился: его познания в этой области носили сугубо медицинский характер, но здравый смысл подсказывал, что содомия требует некоторой сноровки, которой при степени дебильности долгожителя отделения Степана ожидать было трудно. Он и ложку с трудом держал.
Вскоре оказалось, что вся история – не что иное, как попытка коварной мамаши Николая срубить денег с больницы, и не первая. Весть об «изнасиловании» дошла до детского интерната для особых детей, куда мамаша регулярно определяла Николая: там сочувствовали коллегам, переживавшим подобные неприятности впервые. Сами Николай и Степан ничего внятно объяснить не могли, а толковать мычание и извлекать из него аргументы следователи еще не научились, в отличие от журналистов. Зато пристрастно и не единожды исследованное анальное отверстие Николая несомненно показало: врет мамаша.
После нашумевшего и уже забытого обвинения распоряжение, запрещавшее прикорнуть дежурным на пару часов, никто не снял, хотя и проверять его исполнение не спешил. Привычно подумав о том, какие же журналюги все-таки падлы, Христофоров почмокал губами, представил большой брусничный пирог и заснул.
Борис Вячеславович, а попросту Славыч, был в своем репертуаре. Функционер
