губа и слишком толстая нижняя, лопатообразный подбородок, который он вскидывал на манер Муссолини, словно в любой момент мог вонзить его в тебя.
Радужные оболочки чернотой не уступали зрачкам и сливались с ними. Иногда казалось, что только белки глаз блестят и материальны, тогда как чернота – не цвет, а пустота, дыры в глазах, которые уходили в холодный, лишенный света ад его мозга.
Блэквуд отошел на три шага от стола для вскрытия, и Джон отступил на три шага, уперся спиной в стену с ящиками-холодильниками.
Маньяк заговорил низким, скрипучим голосом, превращающим обычные слова в ругательства:
– Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.
По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…
Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.
Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации – желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая – что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.
И чувство нависшей опасности – последствие кошмарного сна, не более того.
В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.
Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.
Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.
Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.
Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.
Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.
Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось,
