пропал, а сейчас бодро вышагивал от метро со снопом белых гвоздик. Кладбище закрывалось, сторож не хотел пускать. Мы ненадолго, – заверил его Сашка, толкая в жесткую ладонь купюру. Мкртчян поболтал ополовиненной бутылкой красного вина. – Беленькой надо было, – с сомнением сказал он, отхлебнув. – Я взял, – кивнул ему Артур Лажевский. Гляди, предусмотрительный какой, – скривился Розенберг. Пошли по аллее. Розенберг с Русликом Мкртчяном впереди, дальше – Лажевский с беленькой. Лариска под руку с Алевтиной – шли медленно, отдыхая. Хорошо здесь, наверное, гулять, – мечтательно заявила Антоненка. Высокие деревья в сумерках вставали угольными стволами; где-то высоко над головой взметались бисерными брызгами свежей листвы. Жирная земля щедро выкидывала побеги молодой крапивы, инопланетные свечки хвощей и папоротника. Ау! – разнеслось дальше по аллее. Мишка, друг, где ты?!
– Мамма мия, – пробормотала Лариска. – Он же пьян в дупель, да еще и накурился. Щас будет.
Розенберг умчался вперед, а Мкртчян, наоборот, приотстал.
Когда свернули на нужную дорожку, в ее конце уже друг против друга стояли Лажевский и Сашка. Торчали у помпезной плиты с надписью вязью: «Вячеслав Медведев». Плита была сделана в виде листа старинной летописи, пояснение: недолго жил ты среди нас, ужасен был твой смертный час. Розенберг, по-хозяйски воткнув ступню в легкой кроссовке меж ячейками ограды, сотрясался от мелкого смеха: кто это, как это? Причитал он. Кто, блядь, автор?
Утром она встает и бродит в двух комнатах, как потерянная. Звучное весеннее солнце рушит с крыши град веселых капель. Данька не просыпается; лежит мордой в подушку и ничего не хочет слышать.
– Дань, где моя одежда?
– В ванной. Ты ее всю вчера заплевала.
И мычит что-то непроизвольное.
– Да… – Яна задумчиво ковыряет в ухе ватной палочкой. – Кое с чем надо завязывать. А ты правда меня любишь?
– Je vous aime? – он мучительно усмехается в подушку. – Ян, у французов это высказывание, как правило, ничего не означает. Ну разве что – какая ты невыносимо прикольная.
Данька тянется за штанами. Садится на кровати и смотрит на женщину – ей двадцать пять едва, но утром она выглядит не ахти. Пахнет от Янки кисловатым пожившим душком; есть желание вытряхнуть ее, как траченную молью шубку. Увезти подальше, запретить красить морду, жрать суши и невеститься по клубам. На все это он не имеет никакого права.
– Что ты вылупился на меня, а? – тоскливо тянет Янка, в окно глядя. – Давай уедем куда-нибудь.
Солнце безжалостно высвечивает ее лицо – одновременно осунувшееся и помятое, будто провисшее вовнутрь. Даньку переворачивает от жалости, а еще – от неожиданного пересечения желаний. Черт, ладно, – вскакивает он и уходит в ванную. Она видит, что он спал в трусах.
– Дань, а мы не трахались еще? – игриво заглядывает она в ванную, уже понимая, что победила. Данька сердито задергивает занавеску.
Из мрамора на плите выступает молодое лицо.
