зависеть не может, само его желание быть, закоренело, сидит с самого детства. Выбор же состоит впрочем, тоже не малый, пойти ведь можно куда угодно и иногда даже поверить. Каин поверил в не случайность встречи с совсем не тем, кого тогда ждал. Выбрав новый путь, он впился в него, словно иных ни когда и не было.
Злость мальчишки отступала. Не зыбкая надежда о новой встрече тешила его, не ящик Пандоры тогда принес ему Ник. То была истина, что будет ею всегда, пока ее говорит Каин. Каин понял это тогда, когда не стал больше ждать, сидя целыми часами у ворот Вавилона под раскаленным солнцем, не смея уйти до тех пор, пока их не закроют вовсе. Не стал только ждать, но всегда помнил о нем, зная, что при нем осталось куда большее – сама суть существования Ника.
По всему городу Шалем были раскиданы тела, гнет пролитой крови довлел на стены изувеченных, выживших и побежденных. Внутри же этих стен, будто скрываясь от взора их, а именно в здании Капитолия уже зарождался праздник. Будто была это какая-то партия шахматных ходов загнавших одну из сторон в угол. Все станет историей, и тогда будут шахматы, а пока все же есть один уцелевший из тех, кто знает, что все было иначе. Под купол царского зала и собственно к самому царю, упрямой тяжелой походкой шел Ник. Казалось вот уже почти умерший бродяга, спустя каких-то двенадцать часов, снова оказался пред лицом царской особы. Жутко хромавший, не понятно, на какую именно ногу, едва сумевший разлепить, кровью слепленные, опухшие веки, в одной лишь набедренной повязке до колен, Ник до дрожи напугал присутствующих, не столько своим видом, сколько возможностью появления. Давид, казалось, был последний, кто нашелся было что сказать, а потому стояла полнейшая тишина. Царь оглянулся кругом, растолкал свиту и подошел в упор.
– Кто-то, по-видимому, сжалился над тобой. Так помолись ему и ступай, – неровно проговорил Давид, в совершенно не свойственной ему манере.
– Нет, ты ошибаешься царь. Жалеть меня некому, как и тебя тоже. А молиться бы можно, не сейчас конечно, но вообще можно, – отозвался Ник, с трудом стоя на прямых ногах.
– Так ты получается, не во что не веришь … как зовут тебя? – спросил Давид.
– Ты все про богов мне говоришь, а я о другом пришел сказать… – отвечал было Ник, но остановился.
– Бродяга скрывает свое имя. От своего спасителя скрываешь? – разгневался Давид.
– Меня зовут Ник, можешь и ты так звать, но не называйся спасителем моим. Я просто не хотел умирать. Наверное, и ты не хочешь, потому и жив, – сказал спокойно Ник и подошел к окну. Зашевелились приближенные и стража Давида. Все они, почему-то почувствовали собственную беспомощность и в то же время спокойствие. За окном начинало светать, едва отчетливо проявлялись силуэты деревьев в саду подле цитадели.
– Тебя, верно, сильно измучили, раз ты осмелился высказать мне это. Что ж, сегодня я тебе это позволю, как ни как, ты не был слугой того народа что населял этот город, – царь отошел к противоположной
