style="font-size:15px;"> Особенно учитывая, что мой папаша был – и остался – сверхагрессивным мудаком. Но в хоккее за это только платят больше. Так или иначе, все у него – и у меня – шло гладко, пока около года назад мальчик из соседнего города не решил покончить с собой.
Если бы я рассказала об этом вслух, лица Кэти начали бы хмуриться, независимо от того, читают ли они центральные газеты.
Этот мальчик – его звали Чед – оставил пред-смертную записку. А в записке он поведал миру, что мой отец регулярно насиловал его с тех самых пор, как Чеду исполнилось двенадцать.
На этом месте любая уважающая себя Кэти рванула бы от меня подальше. Ее изначально теплое отношение ко мне не выдержало бы такой бездны. И не важно, что о предполагаемых преступлениях собственного отца я узнала, как и все, из «Нью-Йорк таймс».
За этот прошедший год я поняла, что такое дурные новости. Они не приходят быстро, как в кино. Это не просто полночный телефонный звонок, не стук в дверь во время ужина. В реальной жизни дурные новости вязкая штука, они надвигаются медленно. Полночный звонок – лишь преддверие дальнейших прелестей. После него к дому подъедет один телевизионный фургон, потом два. Потом десять. И даже когда они уедут, это будет лишь временная передышка. Потому что потом еще три мальчика выступят с такими же заявлениями. И все начнется по новой.
Когда я сказала Кэти, что училась дома, мне почти хотелось, чтобы это было правдой. В прошлом году у меня осталась одна-единственная подруга. Всего один человек был на моей стороне, тогда как весь город отвернулся от меня. И хуже того. Не важно, что это не меня обвинили в преступлениях. Никто, кроме моей подруги Энни, не хотел сидеть рядом со мной. Я за весь год не была ни на одной вечеринке, ни на одном сборище, потому что была отверженной. Хоккейная команда проголосовала за отстранение меня от капитанства, хотя двумя неделями раньше меня выбрали единогласно.
Даже тренер стал отдавать предпочтение младшим вратарям (если только мы не проигрывали. Тогда он ставил меня без угрызений совести).
Год назад моего отца арестовали, предъявили обвинение в худшем, наверное, преступлении на свете. И пусть я ничего не знала – и до сих пор не знаю, что случилось на самом деле. Я была отродьем извращенца, из дома извращенцев. И любой житель города рисковал запачкаться, если бы относился ко мне нормально.
Вот почему летом я пошла в мэрию и подала заявление на официальную перемену имени. А потом, получив документы, позвонила в приемную комиссию Харкнесса и сообщила свои новые данные.
Шеннон не стало, родилась Скарлетт.
Конечно, оставалась возможность, что меня узнают в лицо и выгонят. Тут я ничего не могла сделать, разве что изменить внешность до неузнаваемости. К счастью, в Харкнессе учился только один парень из моей школы. Он был на два года старше, и я почти не знала этого Эндрю Башнейгела – помнила только, что он порядочный ботан. А поскольку в Харкнессе на бакалавриате училось 5000 человек, а я никогда толком не общалась с Эндрю, риск
