самого летнего дня, когда сидел у его железной кровати, а он лежал, такой худой, легкий, умирающий.
И вдруг Володя вспомнил Валю, наш с ней к нему приезд. Валя ему очень понравилась. Вернувшийся с завода Володя собирался тогда ужинать тушенкой с макаронами и кормить нас тем же, но Петр пустил нас в дом, Валя приготовила два салата – один из горошка с яйцом и жареным луком, второй из морской капусты, которую ни Володя, ни я терпеть не могли, а у Вали получилось очень вкусно, в холодильнике Валя нашла фарш, сделала котлетки, такие маленькие, которые плавали в масле и просто таяли во рту. Мы сидели за столом, Валя подавала, мы выпили по семьдесят грамм из граненых рюмок на низкой ножке, Валя пригубила, спросила – почему с нами не выпивает тот старик, что целился в нас из двустволки? – извинилась за то, что забыла его имя-отчество, и Володя сказал, что брат его, Петр, Петр Владимирович, давно спит в сарайчике, а пить ему нельзя – у Петра от водки по чердаку гуляет ветер.
Володя сказал это по-польски, ни я, ни Валя его не поняли, он повторил, перевел, сейчас я и не помню, как это звучит, мы выпили еще по семьдесят грамм, потом пили чай с крыжовенным вареньем со смородиновым листом. Володя говорил, что такое варенье очень любил Николашка, только не с чаем, а с коньяком, потом Валя поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж, Володя, словно она могла его услышать, дождался, пока Валя легла, и сказал, что Петр с 36-го года начал служить в НКВД, служил там до 40-го года, был вычищен как ежовский элемент, но не расстрелян, не посажен, работал водителем, проявлял героизм, ездил по ладожскому льду, вывозил детей из блокадного Ленинграда, потом был взят в НКВД вновь, назначен комендантом лагеря, был им почти десять лет, и если бы мой дед, дядя Петра Андрей не был расстрелян в 38-м, десять лет без права переписки, а получил бы в самом деле срок за свое эсеровское прошлое и настоящее, то мог вполне оказаться в том самом лагере, где комендантствовал племянник.
Володя спросил – помню ли я о том, что он мне рассказывал, когда уже было совсем темно и от проходивших мимо поездов дрожали стекла веранды.
– Нет, – ответил я. – Не помню.
– Конечно! – сказал Володя. – Конечно, не помнишь. Ты ждал того, чтобы подняться наверх, к своей Вале. Полночи вы там скрипели, кряхтели, стонали, мне спать не давали…
Он замолчал. По щеке сбежала маленькая, чистая слеза, в ней преломился луч из окна, слеза заиграла всеми красками радуги. С улицы доносились удары по мячу, чириканье воробьев. У соседей играла музыка: ты же помнишь, как все это было, Маргарита, окно открыто, ведь ты не забыла…
– Все теперь умерли, – сказал Володя. – Умерли или убиты. Или умирают… Давай-ка, пока сестра твоя не пришла, по семьдесят грамм, ты налей две рюмки, я пригублю, закусим крыжовенным, тем, что Николашка любил. Это хоть помнишь? Ну, то-то…
2
Катя позвонила в понедельник, на следующий день после того, как в Грозном взорвали
