чем ты толкуешь? – спрашиваю я.
Она отводит взгляд.
– О том, чтобы вернуться. – Теперь она уже почти шепчет. – Мы должны вернуться.
– Вернуться куда? – говорю я, хотя и без того знаю ответ. Возможно, в глубине души я всегда этого ждала. Ждала ее.
Я замечаю, что она держит в руках какой-то предмет, положив его в целлофановый пакет из супермаркета и обернув им этот предмет еще раз, как будто это сырая курица и Миа боится, что она может загрязнить все, чего коснется. И даже до того, как Миа полностью вынимает из пакета эту книгу, я узнаю ее – сине-зеленая обложка, три девочки, стоящие, прижавшись друг к другу, перед деревом, в стволе которого находится светящаяся дверь.
Она смотрит на меня и произносит только два слова:
– В Лавлорн.
Больше всего Мие нравились в Лавлорне принцессы, живущие в высоких башнях и поющие печальные песни о принцах, которые должны спасти их. Бринн больше всего нравились турниры и возможность увидеть, как всем, кто был ей не по вкусу, отрубают головы.
А Саммер больше всего нравилось то, что здесь не было кошек и особенно – старых злобных полосатых котов по кличке Бандит, потому никто не мог мочиться в ее обувь и драть когтями любимые джинсы.
Ладно, возможно это и не было тем, что нравилось ей больше всего, но это же классно.
Наши дни
Бринн упаковывает большую спортивную сумку и захлопывает багажник – захлопывает резче и громче, чем это необходимо, садится на пассажирское сиденье и сразу же, не спрашивая разрешения, закидывает ноги на приборную панель, так что ее колени оказываются на уровне груди. Если бы она была танцовщицей, то исполняла бы какие-нибудь современные танцы, в которых надо быть все время напряженной, сжатой, как пружина, и готовой взорваться в любой момент. Она исполняла бы свой танец на коленях, но так, чтобы можно было в любую минуту вскочить, начать бить кулаками и вообще обрушить весь театр.
№ 18. Слова, которые хотят, чтобы их истошно прокричали.
– Ты собираешься вести машину или нет?
Когда Бринн только вышла в приемную, я едва поверила своим глазам – и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что выглядела так же. Она была точно такой же, какой я себе ее и представляла – на несколько лет старше, в другой правда обстановке, но с теми же спутанными темными волосами, массивной челюстью, и даже ее походка осталась такой же – почти сердитой, с опущенными руками, сжатыми в кулаки.
Но сейчас я замечаю в ней некоторые изменения: она перестала грызть ногти, которые прежде сгрызала почти до крови, в ее левом ухе блестят три сережки-гвоздика, хотя прежде она не прокалывала уши, и на внутренней стороне ее правого запястья виднеется маленькая татуировка – знак бесконечности. Она видит, что я смотрю на эту татуировку, и дергает рукав вниз.
Она превратилась в незнакомку.
Следы
