к радикальному прекращению вражды, а напротив, получив самые серьезные опасения относительно возможности дождаться результатов более плачевных, нежели те, которые, изредка, появляются на лице Абдуррахима, – я решился воспользоваться первым, случаем, чтобы принять против этого зависящие от меня меры без содействия самого Шамиля, который, известившись об этом, может только огорчится, но никак не привести дело к окончанию путем мирных сношений.
Такой случай представился сегодня: у меня обедали Гази-Магомет и Магомет-Шеффи. В последнее время мне удалось с ними сблизиться, хотя еще и не в той степени, которой бы я желал достигнуть для приобретения разных сведений по составленной мною программ.
За обедом, Гази-Магомет рассказал мне о некоторых подробностях пребывания своего в Темир-Хан-Шур. Рассказы эти выражали, между прочим, недоверие его к обещанию Даниэль-Султана возвратить ему свою дочь; такое же недоверие к медицинскому свидетельству о ее болезни и наконец уверенность, хотя и не совсем твердую, в том, что весною, вместо того чтобы везти ее в Темир-Хан-Шуру, на соединение с ним Гази-Магометом, Даниэль-Султан зарежет ее.
Он охотнее отрубит себе обе руки, нежели отдаст ее в наш дом, заключил Газа-Магомет. Высказывая, быть может в первый раз в своей жизни, одушевлявшее его чувство, Гази-Магомет вдруг переменил повествовательный тон на вопросительный, и устремив на меня взгляд, против обыкновения самый пристальный, очень резко спросил: «Какое наказание было бы ему определено, если бы он убил Даниэль-Султана?»
Я отвечал, что он, по моему мнению, самым тяжким наказанием он по всей вероятности считал бы для себя негодование Государя Императора. В эту минуту мне было очень приятно смотреть на Гази-Магомета и слушать его: в его словах и на его лице так ясно отразилось раскаяние и искреннее сознание своего долга, что не возможно было сомневаться в правдивости того и другого. Между прочим, он выразился таким образом, что «Его Величество» осыпая милостями Шамиля и все его семейство, если и изволит ожидать какого-либо знака признательности с их стороны, то, наверное, не того, какой думал было явить он, Гази-Магомет. Затем, он высказал свое удовольствие относительно того, что мне удалось указать ему настоящие его обязанности.
Заметив, что случай этот оставляет для наших взаимных отношений большой шаг, я поспешил воспользоваться им, чтобы вызвать Гази-Магомета на откровенность по поводу драмы, разыгрывающейся в нашем доме. По окончании обеда, влюбленный в свою жену Магомет-Шеффи тотчас же ушел домой, а я, оставшись с Гази-Магометом, переводчиком Граммовым и мюридом Хаджио, который составляет половину Гази-Магомета, завел речь в таком направлении, что не было ему, возможности ни уклониться от разговора, ни скрыть каких-либо подробностей этого дела. Впрочем, освоившись со мною очень скоро, он напоследок даже просил меня «пособить» ему, то есть в известные моменты,
