носом, засмеялась, вкусно чмокнула. Ротман очнулся, прервав занятие, встал напротив постели, расставив ноги и явно хвалясь собою. Он был в одних плавках, и почему-то именно они особенно притягивали взгляд очнувшейся женщины. Она нашла, что собачка уютно свернулась калачиком в своей конуре, сложив мордашенцию на подставленные лапы, и даже парное мясцо сейчас не волнует ее. Миледи чуть приподнялась в логове, и желая поддразнить собачонку, встряхнула ворох волос; но голова была какой-то неотзывистой, заплесневелой, покрытой липким инеем. Только сейчас Миледи поняла, как мерзко, стыло в каморе; наверное, в углах намерз куржак и в ведре зальдилась вода, даже не пробить ковшом. Надо как-то подниматься, прибирать себя, а даже нет потайного угла, закута, куда бы спрятаться. Легкая обида кольнула сердце, но Миледи скоро справилась с собою. Эка невидаль, не из белоручек, всяко было живано, и нам не привыкать. Встал, отряхнулся – и снова живейный, снова собран в дорогу. Но вставать-то так не хотелось, и не понятно было, разговелась ли мужиком, иль наснилось что?
– Бр-р, – вскрикнула женщина и нырнула обратно в уютный кокон. Сверкнул зеленый, как у хамелеона, глазище. Прошамкала из-под груды окуток. – Ни помыться бабе, ни прибраться. Лежи тут, как червь в корье, и думай, чего бы схрумкать. Тебя, что ли, Рахметов? На вид-то больно скусён. Выходила вроде бы за красного, мясного человека, а оказалось, за Ваньку Железного. Ты что мне даве про собачку-то напел, Рахметов? Иль только насулил?
– Я не Рахметов, барышня, я не секир-башка. Я – Ротман, радость моя. И хрумкать меня еще не время. Цветы за мною, только дай время. Для дня, милая, есть потехи, а для ночи – утехи. Вон мужики под окном заливаются соловьем, вина хотят.
– А при чем тут потеха? – змеею выскользнула из кокона тонкая гибкая рука с прозрачными, но хваткими перстами, на концах которых, как кровь, алели капельки лака, попыталась ухватить упругое волосатое бедро Ротмана – и, на свою беду, промахнулась.
– Потеха – от слова «пот». Наработаешься, наломаешься за день, десяток потов сгонишь в трудах праведных, а уж ввечеру и скажется, какой ты работник и готов ли к суровой жизни. Придет время и в постели утешать, тешиться, обтесывать друг друга. – Ротман молол, не задумываясь, только чтобы угнать порчельника, который затаился где-то возле и готов был вонзить в молодую семью начальную дрязгу. Ротман отвернулся к картонному ящику, служившему ему одежным шкафом. Нашел свежую сорочку, сунул кипятильник в кувшин, чудом пришедший в избу из неолита; лишь носик был едва приоткушен язычником, да местами облизана тусклая облива.
– Ты поэт, городишь черт-те что, а я простая женщина, я двух слов связать не могу. Я лишь пальцами на фортепьяне могу нашептать тебе, если сердце у тебя не чугунное.
– Не упрекай, радость моя. Мне и самому не хочется на пир. Опять гульба, вино, час за день покажется. Сечас бы печурку затопить, да и в люльку. Отгадай: шерсть на шерсть, тело на тело, будет великое дело.
– Не скажу.
