style="font-size:15px;"> – Догоню!
И я пошел дальше один. Где-то за речкой смеялись собаки, гавкали люди, сигналили машины, громкоговоритель на станции просил седьмого пройти на второй путь, свистнула, отчаливая от платформы электричка…
Купил у станции пива себе и "Манхеттен". Во дворе ее мама развешивала на веревке постельное белье, я поздоровался, сел на скамейку. Что-то спросила, я ответил, поговорили. Я вынес из дома кружку, налил ей.
Киры не было полчаса, шаги за углом, она. Села рядом, от ее лица пахнуло немытыми хуями.
– Наливай себе.
Она встала, наклонила бутыль, руки дрожали, и тут я увидел, как по ее ноге чуть выше колена, ползет вниз белая мутная капля. Она прихлопнула ее ладошкой, растерла.
Член мой мгновенно распух, я сунул руку в карман поправить его, несколько минут, как в тумане. Наконец, матушка собрала тазы, ушла домой, мы ко мне. Дико хрустнула кровать, почему какому-то чудовищу с иероглифом на лбу можно, а мне нет. Она не сопротивлялась, отдалась без крика. Между ног у нее так сыро, все пальцы провалились в щель, сколько ей наспускали за эти полчаса, там мне делать нечего. Я вставил ей в задницу… Хоть бы у нее был СПИД, логический финал никчемной жизни. Я всегда думаю о какой-нибудь хуйне, когда с новой дыркой, что б быстро не кончить. Ты гавно – я гавно будущего нет, ты дрянь – я дрянь будущего нет, как много лет между нами, ее мать младше меня на два года, надо посчитать…
Я стиснул десны что бы не застонать, залил ей спину семенной жидкостью. Она уползла к стене, выдохнула волосы, ущипнула меня за руку, будто проверяя, не снится ли ей это. Потом, мы просто лежали, смотрели в окно…
Я могу бесконечно долго смотреть в окно, тишина такая же, как двадцать лет назад или тридцать. Все тот же самолет громыхнул в небе, зацепившись за облака, один и тот же поезд шумит Москва – Ленинград, слышно, как падают на землю яблоки.
Глаза устают смотреть далеко, я переключаюсь на предметы в комнате. Под телевизором тумбочка внутри книги: "Лунный камень", "Записки Пиквикского клуба", "Сержант милиции". На нижней полке квадратная коробка из-под зефира там старые открытки и письма. Над телевизором отрывной календарь, такие раньше висели в каждом доме, я нашел его в этой самой тумбочке и повесил на гвоздик под выключатель. Тридцатое августа, тысяча девятьсот семьдесят какой-то год, почему бабушка остановилась на этих цифрах? Никто теперь не узнает, может двери красили или обои меняли, сняли и повесить обратно забыли.
Под датой микроскопическая картинка. Дорога, хлебное поле, жирная точка на горизонте изображает комбайн. Колосья кланяются под слабым ветром, листья летят с берез. Солдат в парадной форме сидит на чемодане, фуражка на затылке. Солдат счастлив, как может быть счастлив только дембель, то есть абсолютно свободный человек. Он смотрит на приближающийся по дороге грузовик, за грузовиком облако пыли. Солдат знает, что машина обязательно остановится, может, его уже разглядели из кабины и узнали…
Падают кляксы с моей воображаемой чернильной ручки и, с инертностью
