сидела на скамейке. Он спрятался за тополем, разглядывал ее, будто видел в первый раз, но он и видел ее впервые.
Побежал домой. Родителей еще не было, записка на столе, кастрюля и сковородка в холодильнике…
Александр вспомнил кровь на снегу, гопников, как летом она сидела на подоконнике и смотрела на него, обижалась до слез из-за какой-нибудь ерунды. Заплакал и он. Это было совсем другое, он совсем не понимал, что с ним происходит, просто очень хочется плакать, и все.
И он спрятался. После школы не выходил на улицу, в выходные сидел дома, если шел гулять, то в другую сторону от ее дома…
Через два месяца острая боль прошла, он отпросился с физкультуры, побежал к пятьдесят первой школе. Нашел ее класс по расписанию уроков, дождался звонка на перемену. Знать бы еще фамилию. Распахнулись двери кабинетов, стало шумно, тесно, ее нигде не было…
Утро седьмого ноября, на кухне чад, стук ножей, женщины в нарядных кримпленовых платьях, воздушные шарики под ногами, телевизоры на всю катушку – ура! товарищи! ура!
Улицы пустынны, праздник грохочет в центре, Александр весь день гулял из кинотеатра в кинотеатр. Обедал на кухне на подоконнике, в комнате много народу – пришли гости. И снова на улицу. Когда стемнело, добрался до улицы Ленина, свернул во двор с фонтаном. Поднимался пешком, несколько раз возвращался, прыгал вниз через две ступеньки. Шел обратно.
Дверь была опечатана, белая полоска бумаги и жирная печать – герб Советского Союза. Громыхнул лифт внизу, вздрогнули канаты, кабина поехала вверх, остановилась, вышла старушка, стряхивая зонтик. Александр поздоровался.
– Здравствуйте!
– Напугал идол! Ты к кому?
– Сюда…
– Они уехали.
– Далеко?
– К себе, – пожала плечами старушка.
Уехали. Печать с гербом. Он все понял, тогда многие уезжали "к себе", это действительно очень далеко и навсегда, как на другую планету, оттуда не возвращаются.
Шел дождь. Шел домой Александр прямо по середине улицы, ни машин, ни трамваев, город парализован праздником. Окна превратились в оранжевые кляксы, в этих электрических колодцах пили, ели, смеялись и танцевали, а он один, шел и плакал. А может и не плакал, это дождь склеивал ресницы и тек по щекам.
Он увидел своих родителей через витринное стекло в одном из "близняшек" на Большом проспекте, кафе между Гатчинской и Лахтинской. Им хорошо, друзья отца с работы усатые мужики, графин с коньяком, отец наливает, все курят, свободных мест нет.
Мимо него в сторону Васильевского острова люди шли на салют компаниями большими и маленькими, кого-то волокли, подхватив подмышки. Милиционеры на перекрестках поднимали упавших, подталкивали, направляли…
Дома смрад от пустых бутылок и грязной посуды, стол не убран, пластинки на полу…
– Хорошо, – сказал Александр, – осталось три класса, каких-то три паршивых года.
И
