особенно силилась быть церемониймейстером всяческих витиеватых, домашних идиллий – земляник, пирогов с грибами, чьих-нибудь именин, – когда из Вильно являлся в Дедово старший сын ее, Николай Михайлович, председатель палаты: справлять летний отпуск; зимами он наносил визиты в цилиндре, затянутый во все черное; летом же он носил серую пару при белом жилете, с которого на цепочке свисал лорнет; он покрякивал басовым густым тембром, расправляя рукою бакен; щуря на солнце глаза сквозь лорнет, он вздыхал:
– «Люблю солнышко».
Мать почтительно целовал в ручку; та его – в плешь.
И резво порхали вокруг средь настурций и «бутон д’оров», надув губки и щечки, и Саша и Лиза, внучата, точно изображаемые на гравюрах XVIII столетья «зефирики», катящие колесо семейной фортуны. Бывало, семейство, возглавляемое «бабусей» и ее старшим сынком, подставляет зефиру свои томные члены; и слышится из соседнего флигеля плачущий звук: В. М., сопя над пианино, все-то пальцем выстукивает: «Я страа-аа-жду… Я жаа-аа-жду… Дуу-уу-ша…» – и – долгая пауза, после которой бухает:
– «Иии-ста-мии-лаась в разлуу-уу…»
Бац: ошибка!
И все – повторяется; мы же, схватив картузы, улепетываем в Надовражино.
«Дитя-солнце»
Пережитое недавно порядком таки меня взбудоражило: Петербург, 9 января, ссора с Брюсовым, история с Н
С. М. Соловьев извлек из Москвы; в Дедове он меня усадил, точно в ванну, в настой из ландышей, в утренние туманы сырого, прохладного лета; и вновь поднялись сказки маленькой, черной, как вороново крыло, «бабуси»; я и не знал еще, до какой степени она, – гм… Словом: Дедово началось пасторалями: пастушков и пастушек.
Уж вечер: облаков померкнули края[10].
И потом – тарарах: июль, с темой «карги»; не июль – «Пиковая дама», разыгранная по Чайковскому; но и в июне В. М. Коваленский, Сережа и я в ненастные дни резались в мельники; то один, то другой из нас, открывая три козыря, взревывал: «Три карты!» Сережа же напевал:
Так в ненастные дни
Занимались они
Делом[11].
Прохладным утром я выносил прямо в травы, под дерево, рабочий столик; вглядываясь в рощицу, в золотые пятна качавшихся курослепов, под лепет берез я строчил: поэму «Дитя-Солнце», которой две песни (около трех тысяч стихов) успел окончить; ее сюжет – космогония, по Жан Поль Рихтеру, опрокинутая в фарс швейцарского городка, которого жители разыгрывают пародию на борьбу сил солнца с подземными недрами; вмешан профессор Ницше, –
См. «Начало века», глава четвертая.
Романс Полины из «Пиковой дамы». Слова Жуковского.
Эпиграф Пушкина к «Пиковой даме».
