свою, отказавшись дать объяснение; потом: заявил в письме, что разорвал с «лучшими своими друзьями»; свидетельствую: в эти дни не он рвал отношения с тем, кого называл лучшим другом, – с ним рвали; он – все еще мямлил:
– «Сережу люблю я… хнн… хнн… Он – какой-то особенный».
Литературные, застольные разговоры выродились в замаскированные поединки; спрятавши острия рапир за цветы (Шахматово пылало пурпурным шиповником), наносили друг другу удары. Раз Л. Д. не выдержала, воскликнув:
– «Ишь – стали «испанцами»: Бальмонты какие-то!»
И кто-то предложил:
– «Давайте играть в разбойники!»
Вздрогнула Александра Андреевна. Сережа запел: «Не бродил с кистенем я в дремучем лесу»; Л. Д. – усмехнулась; Блок издал носовой звук и жалобно заширил мутные, голубые глаза; сидел растаращей на стуле; мне его стало жалко; думалось: Сережа – жесток; он мне виделся Брандом, которому не во всем я сочувствовал, предпочитая ему не фанатика; но перед ним сидел «дурачок», или – поза умницы Блока; этой позою мстил избалованный близкими.
В таких условиях я предпочел «Бранда»; не благороден ответ на прямой удар в грудь экивоком от рода (Бекетовы – не Коваленские-де); «отродье» карлика Миме, не Зигфрида, наносило такие удары[17].
Правду сказать: припахивали дворянские роды; припахивали и слова: кто чье отродье; уродлива философия рода, преподаваемая поэмой «Возмездие», в которой описан упадочник, профессор Александр Львович Блок; всякая родовая мораль – поворот на «Содомы»; не «выродок» ли отравил кровь поэта? Что там «Коваленские»! У каждого собственного «добра» довольно.
В 1905 году, сидя в «гнезде», А. Блок с видимым наслажденьем выслушивал колкости по адресу чужого «гнезда»; и – думал я: уничтожить бы «дворянские гнезда»; они – «клопиные гнезда»; скоро я требовал решительных действ, а не только митингов протеста – от всех тех, кто себя причислил к интеллигенции, независимо от того, Бекетовы ль, Коваленские ль, Блоки ли они; я должен сказать: то, что я выслушал в Шахматове за чайным столом, что потом дослушивал в Дедове о Бекетовых, Коваленских, видящих лишь чужие сучки, а не «бревна» свои, лишь усиливало желанье ударить по всем «родам» одинаково.
Тарарах
Никчемная жизнь вела к взрыву, который случился не так, как его ожидали.
Вот как он случился.
Блок просил читать «Дитя-Солнце», мою поэму: в грозою насыщенный день; был Сережа угрюм; он остался сидеть над своим словарем, морща брови, готовясь к каким-то решеньям, продумываемым на прогулках; бывало, сидит: как укушенный встанет, рассеянно спустится со ступенек террасы; и – ну: замахал километрами – по полям, лесам, топям; вернется веселый; его ни о чем не расспрашиваю: расскажет и сам.
Итак, – я читал, имея перед глазами террасу: со сходом в сад; я случайно увидел, читая, сутулую спину, нырнувшую в зелень: Сережа – в тужурке, без шапки, прошел там… Читал два часа; Блоку нравились ритмы поэмы; он их обсуждал; уже подали чай: уже – ночь. – «Где Сережа?»
– «Наверное,
См. «Кольцо Нибелунгов».
