сценариями и поправками к оным. И, если прибавить возмущение разгулом народовластия, становится ни капли не зазорно признать, что Александр Александрович пытался открыть дверь обратной стороной ключа. Нет-нет, это вовсе не происки возраста.
– Не возражаете? – с тревогой переспросила Ангелина у жевавшего молчание Бордюрова.
Холёные руки отпустили связку и крепче взялись за сценарии. Женские сухие пальчики быстро отыскали нужный ключ. Дверь, полностью разделяя курс на тишину, беззвучно отворилась.
– Боренька, я тебе вместо сахара в чай медку накапаю, не возражаешь? —Ангелина промокнула финиш трапезы запахом ошпаренной облепихи.
Боренька улыбнулся. Боренька не возражал. С того самого прозаичного момента: ни против ухаживаний, рождённых не его инициативой, ни против того, чтобы отдать ей свои ключи, ни против одной единственной на всю оставшуюся жизнь, ни против женитьбы, ни против Бореньки. Особенно не против Бореньки.
Всё! Баста! Нет больше старого ловеласа Сан Саныча. Хватит уже, пожил своё. Теперь пришёл черёд без полмесяца мужа Александра Александровича Бордюрова. А вот, чтоб и тот пожил своё и желательно как можно дольше, дюже не охочий до врачей Боренька не возражал и против Центра кардиологии.
Салатовый домик отрешённо ярчил промеж унылого хай-тека. Неуместно-цветное здание совершенно не смущали ни задумчивый взгляд некоего мужчины, ни бесстыдно сверкающая на солнце пуговица его жилета, что в одиночку боролась с напирающим животом. Последний представитель московского модерна давно привык тому, что является родителем любого зачатка внимания. По крайней мере на этой улице. А что уж там потом – вызывает интереса меньше прежнего. За своё долгое бытие домик успел забиться впечатлениями по самый чердак.
Однажды, в самом начале века предыдущего, один очень известный архитектор, что награждал каждое своё созидание фирменным знаком, решил в кой-то веки поработать не на заказ, а душевного порыва ради. Возвёл ажно четыре этажа благородного кофейного цвета, ассиметричные по высоте и ширине окна упрятал в причудливые наличники, по фасадам разбросал маскароны упитанных купидонов и женские лица, сомнительной для века нынешнего притягательности. Здание получилось изрядно красивым и оттого сугубо дорогим. Архитектор, с каждым взглядом на своё детище, неизбежно приходил к мысли, что отсутствие творческих ограничений – это, безусловно, хорошо, но не менее прекрасно было бы иметь финансовую конкретику. Душа хоть и термин вдохновляющий, пахнущий мистикой и источающий загадочность, а скольких, казалось бы, не имеющих её индивидов одним своим упоминанием заставляет трепетать?! Однако ж миром правят деньги. Ибо содрогания вполне тривиального желудка – вещь, куда более понятная.
Творческий порыв нарекли Особняком и выставили на продажу. Обречённая изысканной внешностью на богатых владельцев постройка смиренно ждала
