на предплечье.
– Не разговаривайте! – цыкнула медсестра на открывшего было рот Бореньку.
Тот послушно проглотил желавший вырваться комплемент. Оставшиеся без невероятно оригинальной похвалы серьги продолжили мерно покачиваться в ушах.
– Сто пятьдесят на девяносто. Пульс девяносто пять, – застряло в голове Александр Александровича, уволакиваемого Ильёй Ильичом в неизвестном направлении.
Вновь коридор, на который дизайнер явно пожалел красок, череда идентичных дверей, разномастные посетители и одинаково белый персонал.
– Раздевайтесь, – услышал Бордюров, едва его втолкнули в заставленный непонятными приборами кабинет.
– Полностью? – отчего-то стушевался театрал.
– По пояс. Носки снять. Брюки закатать.
Не успел завмастерской как следует ухватиться за особо блестящую пуговицу жилета, как чьи-то добрые и сильные руки привели отзвучавший приказ в исполнение. Нехотя укладываясь на колющуюся морозом кушетку, Боренька пытался разобраться, чего ж в этих руках было больше – доброты или силы? Но едва консенсус приблизился к порогу осознания, как те сами спорные конечности с доброй силой передислоцировали Александра Александровича вместе с его раздумьями на каталку. Противно накрахмаленная простынь улеглась сверху. Сильно добрые руки взялись за что-то у изголовья, и надоевший коридор предстал перед Боренькой с иного ракурса.
Опять разномастные посетители и одинаково белый персонал. Снова идентичные двери, в хаотичном порядке впускающие примятого крахмалом Бордюрова. Писк неопознанных приборов. Трескотня, перепачканная нежующимися терминами. Шёпот незнакомцев. Шорох халатов. Шелест бумаг. Ш-ш-ш…. Да когда же вы все наконец заткнётесь?!
– Так и катался я, Ангел мой, до самого вечера! – повествовал в трубку мобильного Александр Александрович, дожёвывая бутерброд с мягким сыром на освещённой уличном фонарём койке.
– Ужас какой, Боренька! – изумлялась посреди кухни Ангелина Ароновна. – Это ж ты целый день ничего не ел?
– Ни маковой росинки! – подтверждал жених, урча переполненным желудком. – Но это пустяки, – он геройски смахнул крошки с губ. – Врач мне вообще сказала, что надобно бы похудеть. Немножечко.
– Сказала? А Митрофан Митрофанович?
– Митрофан Митрофанович? – Бордюров призадумался, неоднозначно кося правым глазом на стаканчик земляничного творожка. – Нет, он, вроде, ничего такого мне не говорил.
– Я спрашиваю, почему не он твой врач? – терпеливо разъясняла Ангелина, морщась от уколов досады.
В районе грудины, там, хорошо внутри, некто приступил к ремонту: небрежно содрал распластавшийся по стене ещё в прошлом веке ковёр и вот уже поглядывает на любимые обои в до боли пошлый цветок. А ведь пред сброшенным творением заслуженного ткача даже моль в молитве
