искусство, которое он видел воплощенным в немецкой музыке: от Баха к Бетховену, от Бетховена к Вагнеру. Недаром именно музыку Бетховена выбирает Л.Н. Толстой в повести «Крейцерова соната» (1889) для иллюстрации развращающего, как он считал, действия музыки: «Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо?.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще, страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Она, музыка… страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне…»[24]
Идеи Ницше оказали сильное влияние на его современников. Для русских символистов исследование Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» стало если не манифестом, то одной из отправных точек философии и творчества. Как писал Вячеслав Иванов в очерке «Ницше и Дионис» (1904): «Ницше возвратил миру Диониса: в этом было его посланничество… Ницше был оргиастом музыкальных упоений: это была его другая душа. Незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой: Ницше-философ исполнил дивный завет…»[25] Вяч. Иванов, А. Белый, К. Бальмонт, И. Коневской, Ф. Сологуб и А. Блок переосмысляют в своем творчестве и философских размышлениях миф, воскрешенный Ницше. Для них музыка, как и для Ницше, – это выражение духа творчества, стремления прикоснуться к тайнам мироздания, к невыразимому, к гармонии Вселенной и к гулу изначального хаоса. Так, Блок, развивая идеи Ницше, описал творческий процесс создания поэтического произведения как соединение Диониса и Аполлона: поэт извлекает звуки из хаоса и придает им окончательную, гармоничную форму в виде слов. По его мнению, поэт стремится «приобщиться к „родимому хаосу“, к безначальной стихии, катящей звуковые волны»[26]. Но затем «поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию»[27]. Музыкальность в произведениях символистов выражается в символической глубине, неоднозначности смысла, в обращении к образам-символам, которые расшифровываются с помощью чувств, интуиции, а не разума, а также в содержании (описание смятения чувств, неизъяснимых стремлений, экстатических состояний, открывающих незримый, подлинный мир; в мотивах опьянения, безумия), в интересе к звуковой стороне произведений, в «разорванности» формы («прерывистость» формы у А. Белого[28]).
В истории культуры волнообразно сменялись стремление к соблюдению канонов (неприятие экспериментаторства) и порыв к свободе (смелый поиск
Толстой Л.Н. Крейцерова соната // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 22 т. Т. 12. М„1982. С, 178.
Иванов Вяч. Ницше и Дионис // Вяч. Иванов. Родное и Вселенское. М„1994. С, 10.
Блок А. О назначении поэта (Речь, произнесенная на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина) //А. Блок. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М„1955. С, 350.
Там же.
Колобаева Л.A. Русский символизм. М., 2000. С. 217.
