из летних театров и приходит теперь позднее. А я его жду с чаем до одиннадцати часов; ведь я почти взрослая, перешла в старшее отделение пансиона; мне уже минуло пятнадцать лет. Так помните же, мы с братом ждем вас и вашу подругу. – И, кивнув темной головкой, с длинной, до талии, косой, Ася стала спускаться с лестницы, прежде чем Веня успел поблагодарить девочку за приглашение.
«Неужели же это правда? – думалось Вене. – Неужели он и Дося могут теперь беспрепятственно слушать вблизи игру их „чудного музыканта“, того самого талантливого скрипача, который так пленил их своею скрипкой? Стоило перенести ради этого даже такую мучительную неприятность, которая случилась с ним нынче». И совсем уже счастливый, мальчик вошел к себе.
А в это самое время в занимаемой от жильцов комнате артистки Подгорской происходила беседа совсем иного рода.
– По-настоящему, тебя следовало бы примерно наказать за то, что ты осрамила меня на весь дом, гадкая девчонка, – строго обратилась Подгорская к смущенно молчавшей Досе. – Но то, что ты чистосердечно рассказала всю правду, отчасти смягчает твою вину, и я ограничусь тем, что запрещу тебе три дня подряд выходить из дома. Слышишь? Целые три дня ты просидишь дома. А чтобы ты не удрала, когда меня не будет, я возьму твои ботинки и спрячу их в шкап под замок, так будет вернее. Давай же мне их сюда, живо!
– Крестная…
– Что, крестная? Стыдись! Ты большая четырнадцатилетняя девочка и не можешь понять, насколько некрасиво твое поведение. И нечего теперь делать жалостное лицо. Этим не разжалобишь меня. Так-то, моя милая. Снимай же ботинки. Слышишь?
Увы! Досе не оставалось ничего другого, как повиноваться. Она расстегнула ботинки, сняла их со своих маленьких ног и вручила крестной, которая поставила их на пол подле себя.
– Прекрасно, теперь хоть за эти три дня ты не выкинешь снова какой-нибудь штучки. А теперь подай мне «Чтец-декламатор», я задам тебе выучить стихи на это время – не сидеть же тебе три дня сложа руки.
Дося вздохнула так громко, что ее крестная едва могла удержать улыбку, несмотря на все свое недовольство девочкой. И эта улыбка решила дело. С быстротой молнии Дося кинулась на грудь Ирине Иосифовне, обвила руками ее шею и покрыла в одно мгновение все лицо ее градом бешеных поцелуев.
– Да! Да! И без ботинок сидеть буду, и стихи вызубрю, – лепетала между поцелуями и смехом девочка, – только вы-то, крестненькая, не сердитесь на меня. Ради Бога, не сердитесь на глупую Доську, она вас так любит, золотенькая моя, бесценная!
– Ну-ну, довольно! – всячески отбивалась от этого бурного доказательства любви Ирина Иосифовна, стараясь вырваться из цепких объятий шалуньи, в то время как предательская улыбка все еще морщила ее губы.
– Ну, будет, Дося, довольно. Видишь – всю прическу измяла. Лучше позвони Луше, попроси ее самовар поставить и подать закуску.
– Сейчас. Сию минуту, крестненькая! – И Дося стремительно ринулась
