начал искать чадо своё, но, пошумев недели с две, предал дочь анафеме и бросил поиски. Да и Авдея перестал донимать, потому что однажды на сходе мирском тот сказал ему:
– Эй, Кузьма, ты меня больше не трогай, слышал?
Старик закричал, миру:
– Глядите, будьте свидетели мне, грозится он! Спросите-ка его, чем он грозится, а?
Мир молчит, смотрит, ждёт – кто окажется сильнее.
– Я одно говорю тебе, Кузьма, – повторил Никин, – ты меня не тронь!
Видел я это: стоит он на аршин выше старика ростом, стоит прямо, голова без шапки, брови сдвинуты, лицо открытое, спокойное. А спокойствие – сила; топор спокоен, а рубит дуб под корень.
Обрадовался я, что прошла эта история быстро, – мешала она, отводя от дела в сторону.
Когда воротился из-под ареста Досекин, был у меня с ним значительный разговор; зашёл он ко мне и, посидев немного, спрашивает:
– Правду Ваня мне сказал, что Алексей с Никиным пошли Настасью Астахову красть, а вы будто одобряете их?
– Одобрять не одобряю, а помочь пришлось, – говорю. – Тяжело Авдею-то.
Он, аккуратно свёртывая папиросу, заметил:
– На тяжёлом силу и пробуют.
Окутался сизыми дымами и молчит. Чувствую – что-то ему не нравится.
– Разве, – мол, – вам не жалко товарища?
Он прищурил глаза и, глядя на окурок папиросы своей, спокойно говорит:
– Жалко. Человек полезный. Только это – его дело, и нам оно ни к чему. Я так смотрю: или пни корчевать, или горох воровать – что-нибудь одно.
И снова усиленно задымил. Курит он какую-то ядовитейшую махорку, дым от неё столь жестокий, что комары и мухи, влетая в зеленоватые струи его, кувырком падают на землю. А он хвастается:
– Замечательный табак! Стекло разъесть может…
Помолчав, Егор спрашивает:
– А как вы, товарищ, думаете – вот теперь мы тут кое-что прочитали, привели мозги в движение – не начать ли нам полегоньку пробовать наши силы и пригодность к делу? Вы, конечно, оставайтесь в стороне, а нам бы, здешним, думаю, пора. Для поверки больше – сколько знаем, и что нужно знать, и какие вопросы будут ставить нам.
Подумав, я говорю:
– Соблюдая осторожность, пожалуй, можно.
Он отбросил окурок и просиял.
– Вот и хорошо! Дело, видите, в том, что всё ж таки мы здесь народ замеченный: одни на нас косятся, другие как бы ожидают чего-то. Тут есть такие задетые за сердце люди… Заметили вы – мимо вас старик один всё прихрамывает? Малышеву Ивану двоюродный дядя, начётчик, Пётр Васильевич Кузин – слышали? Он уже что-то понимает, как видать, и племянника выспрашивал про вас, и ко мне подъезжал не однажды. Человек внимательный.
Чувствую, что Досекин хочет что-то сказать и не решается. В словах у него явилось нечто вычурное и необычно для него церемонное.
– Считаете опасным его? – спрашиваю.
– Остерегусь
