городе, двадцать шесть недель, как не видел Оксану, больше ста восьмидесяти дней, как сходил с ума.
Перевестись из белгородского в питерское медучилище оказалось непростым делом: меня пинали из кабинета в кабинет и в каждом сидел человек, который, как по команде, пожимал плечами и рекомендовал зайти в следующий. Так я попал в отдел кадров, представленный одним работником: грузной женщиной бальзаковского возраста без обручального кольца на правом безымянном. Мне пришлось изрядно запудрить ей мозг, чтобы отсутствие петербургской прописки и гражданства России показались ей сущими пустяками. В порыве отчаяния даже пришлось выдумать некое постановление правительства, которое облегчало жизнь таким ребятам, как я, и рассказать пару душещипательных историй из жизни беженца. В конце изложения, как я полагал, весомых аргументов мне непременно приходилось улыбаться и одаривать нежным теплом расплывшееся от жира и скуки лицо кадровички. В последний раз, когда к улыбке я притянул всю скудную нежность своего существа, когда смотрел на нее так, словно умолял родить для меня ребенка или позволить мне умереть ради нее здесь и сейчас, лицо это дрогнуло. Я заметил, как увлажнились глубокие, оплывшие глаза, как коротко и робко загорелись они живыми угольками, как пугливо заморгали и скрылись за веками. С полминуты длилось молчание, потом она принесла какие-то списки, вписала меня туда и сама заполнила необходимые документы, прошлепав печатями и направив бумаги в деканат для окончательных заверений. Помню, как искренне сказал: «Спасибо» – и как она, не в силах повернуть ко мне раскрасневшееся лицо, замахала рукой, чтобы я поскорее ушел и не стеснял ее своим присутствием.
Восстановившись на четвертый – последний – курс и отучившись четверть, я был направлен на практику в Институт скорой помощи имени Джанелидзе, в отделение хирургической реанимации. Мне было все равно, куда идти и что делать, я сам почти что был при смерти, так что компания набивалась подходящая.
2
Я вошел в палату, и позор человеческой слабости окутал меня, как банный пар ребенка. Беспомощные люди лежали тут, точно опавшие листья. В разделенном на два сквозных блока помещении неплотный поток света безуспешно боролся с тяжелым полумраком. Битва эта была обречена.
Восемь железных кроватей, выкрашенных в нечистый белый цвет, прилегали своими истерзанными спинками к тихим голубым стенам. В сумраке они казались расставленными капканами. К прямоугольным боковинам коек были привязаны запястья лежачих, чтобы, взбудораженные агонией, они не посмели причинить вреда себе, персоналу и оборудованию. Больные лежали на спинах, желто-зеленые подбородки некоторых гордо задирались к потолку, из широко отворенных ртов торчали толстые трубки воздуховодов. Молодые и старики, завсегдатаи казино и изрытые чесоткой бомжи, хрупкие девушки и подстреленные костоломы, ведомые случаем, они собирались здесь – в отделении хирургической реанимации, – как заговорщики. Жизненная дробь попавших сюда имела в своем числителе мечты и стремления, а в знаменателе – скупое предвестие смерти.
Палату наполнял
