на католический костел, словно предупреждая, что последний вот-вот возьмут на абордаж, и черное пиратское знамя взовьется над покоренным собором.
– Не к добру это, – шептали горожане, – ох, не к добру…
Так это или нет, но, похоже, над хозяевами дома завилось, словно витиеватая струйка дыма, проклятие или наговор. Через четыре года после того, как семья Шляферов вселилась в новый дом, глава семейства внезапно скончался, не успев даже оставить завещания. Управление взяла на себя старшая дочь Мозеса – Фредерика; избегая слухов и пересудов, она переселилась вместе с матерью и еще двумя сестрами в другой дом, а «корабль» сдавала разношерстным постояльцам вплоть до того времени, как красное знамя пиратов двадцатого века – большевиков – взвилось на крыше дома-корабля и на шпиле костела, знаменуя собой новую эру. Священников выгнали из костела, а дом Мозеса национализировали.
И только в начале нулевых местное городское начальство поняло, что дом-корабль – это вообще-то памятник архитектуры, которым можно щеголять перед иностранцами, как модник-щеголь красуется в модном прикиде перед заезжей барышней, впервые попавшей из далекой провинции на светский раут.
Дом-корабль попал на почтовые открытки, в фотоальбомы, сюда водили туристов, и про него плели различные легенды и были, вплоть до того, что рассказывали о призраке Шляфера, который появляется раз в году в своих владениях – на Судный день, когда правоверные евреи отчитываются перед Господом в своих грехах; тень Шляфера скитается по просторным коридорам, словно молит о прощении: недаром незадолго до своей смерти он вдруг решил заняться благотворительностью – жертвовал особенно щедро на стариков и детей, помогал неимущим и сиротам, создав для этих целей собственный фонд.
Но странным образом какой-то камешек выпал из мозаики его жизни, чего-то он не успел додать, раз ушел буквально через четыре года после появления дома-корабля, чтобы вернуться потом, через сто лет, призраком, видением, напоминанием о каком-то, так и не замоленном грехе.
С домом Шляфера связывали и многие другие легенды, какой-то мистикой он был окутан, и не зря, видимо, один из углов пентаграммы упирался в дом-корабль, пытаясь сообщить нечто важное для Яна и Тани.
Ян слушал рассказ, но его не покидало ощущение, что Таня рассказывает не столько о доме-корабле, где иногда можно встретить призрак Шляфера, шляющегося с унылым выражением лица или даже беседующего с чиновником из магистрата, который утверждал проект, – нет, Таня рассказывала о себе, но не прямо, а иносказательно; за ее повествованием скрывалась какая-то боль, потаенная и непонятная Яну.
– Танечка, – вдруг сказал Ян, – мне кажется, что вы готовы говорить о чем угодно, но только не о себе.
– Вы правы, – нисколько не удивилась Таня, – я действительно довольно скрытный человек. Я откровенничала со считанными людьми, а потом эти же люди причиняли мне боль… Нет уж, мой
