самый. Мне кажется, он так много рассуждал о сексе только потому, что неуверенно чувствовал себя в этом деле.
Ольга усмехнулась: «Смело! Так ему – старому Зигмунду… Почему он, кстати, в детстве часто видел свою мать обнаженной, как пишут? Сама показывалась или подглядывал?»
– Может быть, – отозвалась она, разглядывая смуглую руку на руле. Костяшки пальцев сбиты в кровь. Без перчаток боксировал, что ли? У Кима это запрещено… Или просто подрался?
Его мысль неожиданно сделала виток:
– Вы так и не ответили… В вашей жизни сейчас есть мужчина?
– Макс! – опешила она. – Что за нездоровое любопытство?
– Почему – нездоровое? – неподдельно удивился он.
– Да с чего вы решили, что я готова откровенничать с вами?
– Да, действительно, – пробормотал Макс. – Мы еще не добрались до дома.
Ее начал душить смех:
– А там что? Вы поведете меня в исповедальню?
– Мастерская – это и есть исповедальня.
– Согласна. Но только для того, кто в ней работает. Не для меня.
– Я хотел бы вылепить ваш бюст, – признался он и сам засмеялся, услышав. – Ну, в смысле… – показал рукой от макушки до пояса. – А лучше всю вас, целиком… В бронзе отлить? Нет, не решил еще…
Откуда-то всплыла застарелая досада: неподалеку от их школы находилось художественное училище, и многих старшеклассниц студенты-портретисты приглашали позировать. Ее никогда. А ведь она ждала приглашения. Лицо свое с недоумением разглядывала: уже ведь не такой лягушонок, как в четырнадцать лет… Все еще недостаточно хороша?
Когда Ольгу как-то вдруг стали называть красавицей, она каждый раз опасалась подвоха. И теперь эта былая подозрительность дала себя знать: зачем ему мой портрет? И как он собирается меня изобразить? В манере Пикассо – глаза в ушах, нос во рту? Ей понравилась эта фраза из фильма, которую сам Пикассо-Хопкинс и произнес. Был у человека дар посмеяться над собой…
– По-моему, портретов актрис уже с избытком, – заметила она с опаской. – И скульптурных бюстов тоже.
– Тогда уж вообще портретов – с избытком, – парировал Макс. – И всего, чего угодно: музыки, книг… Скажите, зачем люди вообще занимаются искусством, если уже были и Леонардо, и Толстой, и Моцарт? Вы вот зачем выходите на сцену после Ермоловой?
– К театру это как раз не имеет отношения. Это же не кино. Слепков не сохраняется. Никто из живущих не видел, как играла Ермолова. Наше искусство эфемерно, оно растворяется в воздухе, как только мы уходим со сцены.
Он серьезно возразил:
– Что-то остается в душе каждого зрителя.
Сморщив нос, Ольга махнула рукой:
– Это только громкие фразы! Филозов всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное, а на него напали сразу после спектакля, избили жутко… Что у них было в душах?
– Это были не его зрители.
– Но что-то ведь эти питекантропы когда-нибудь
