вот ты и пришел, Мишенька… Долго же я тебя ждала…
Обезумевший от ужаса Одинцов, словно пьяный, добрел до двери и там упал, теряя сознание…
Сознание медленно возвращалось к нему. Открыв глаза, Миша отчетливо ощутил, как часто бьется сердце в груди и в затылке ноет так, словно по нему двинули обухом. Страх почему-то улетучился, подобно винным парам, и теперь лишь только чувство опустошения и какой-то отрешенности от случившегося овладело Одинцовым. В полумраке комнатушки на затянутой паутиной печи горела свечка, желтым пятном освещая старуху, сидевшую у стола.
Одинцов судорожно дернулся и, приподнявшись на локтях, прислонился спиной к бревенчатой стене.
– Ну что, Мишаня, оклемался малость? – произнесла старуха, улыбнувшись, и покачала головой:
– Что же ты, милок, с жизнью своей сотворил? Вором стал, душу и совесть свою испоганил. А ведь я тебя помню еще, когда ты мальчонкой несмышленым был. Хороший ты был, совестливый, родителей своих чтил, уважал, мамке помогал во всем. А кем стал? Э-хе-хе…
Мишка Одинцов смотрел на бабу Лену широко раскрытыми глазами, отказываясь верить в происходящее, и даже больно ущипнул себя за ногу, пытаясь удостовериться: не дурной ли это сон? Но баба Лена сидела перед ним – высокая, в платочке и просторном легком платье в горошек. Она сидела перед ним, освещенная лучистым светом колеблющегося огонька, и совсем не напоминала привидение, при виде которого леденеешь от ужаса и воешь, словно полоумный.
– Баб Лен… – произнес Одинцов пересохшим ртом, – ты же умерла, давно умерла ведь?
Старуха кивнула, и кода-то красивое ее лицо стало печальным:
– Умерла, конечно, чего там говорить. Да вот уйти не могу к Богу, как и положено мне. Грешила, конечно, по молодости. Знаешь сам – самогон гнала, мужиков наших деревенских спаивала, получается. Уж сколько на мою голову проклятий порой валилось, и вспоминать не хочу. Да и я людям мстила за родителей, за себя… Неправильно это. Наказание мне за грех совершенный по справедливости дано – нет меня ни среди людей, ни на том свете. Но тебя, Миша, сама судьба, видать, ко мне привела. Видать, Боже хочет, чтобы все по правильному было.
Одинцов окончательно пришел в себя и потер воспаленные веки:
– Как так, баба Лена? Я-то причем здесь? Ты прости меня, что потревожил твой покой, думал, есть у тебя чем поживиться. Ты прости меня, бабушка, вора никчемного. Сейчас, вот, оклемаюсь чутка, да и уйду, и больше ни ногой к тебе…
– Нет, сыночек, не так ты меня понял.
Баба Лена легко встала с табурета, словно воспарила над полом, и успокаивающе махнула вору рукой:
– Пришел ты ко мне за золотом. А и верно – есть оно у меня. Родители мои из богатых дворян Тобольских были. Они мне много чего оставили. А я что… В деревню глухую из города бежала, чтобы не расстреляли, осела тут, да и жила так, чтобы
