том лампы за большим столом, усеянным смятыми листами бумаги, и проговаривает слова вслух, и зачёркивает одно, и пишет сверху другое, довольно улыбаясь и одобрительно качая головой, немного смущаясь предстоящих чествований и гордясь возможностью высказать благодарность. Он прочтёт готовую речь жене, и что-то непременно бросится ему в глаза, и он вновь что-то спешно исправит, и негромко произнесёт в пустой комнате каждое слово в последний раз, и, наконец, удовлетворившись, перепишет всё аккуратным почерком на чистый сияющий листок, и оставит листок на столе до утра, и ляжет спать.
И всё это было совершенно необходимо для убеждения себя и других, но будет совершенно бесполезно для убеждений в себе. Они ценны, прежде всего, своим существованием, а не своей сущностью, ведь сущность часто бывает неоднозначна, а то и вовсе спорна. Общая непререкаемая вера может довести не дальше слепого смирения, в то время как слово, данное лишь себе, сопроводит к великому спокойствию, в котором не гордятся своим румянцем на щеках, ценят красоту чужую и чаще молчат, чем отрицают. А уж невысказанная, отчасти бывшая трагичной, но образумившаяся и унявшаяся любовь может дать возможность великое спокойствие создавать и нести с собой, будто оно её долгожданный плод. По другую руку, вера общая породит грех самосозданный и искупаемый, а вера в себя приведёт к войне самоиспепеляющей и неостановимой. Кто по какую руку есть – тут уж каждый сам себе причина и голова, ведь ребёнок может кинуть камень в любую сторону, и неважно, отражается ли небо, расшитое облаками, в окне или озере. А то, что останется на безмолвие природы – осколки или смоченный брызгами воды платок, или сам камень – придётся носить при себе в кармане, да проверять, не обронил ли. И можно притвориться, что пусто в кармане, когда тот полон, и нести с собой тайну, рвущуюся на волю. А со временем, благодаря упрямству неуёмного искателя и любопытству наглого попутчика, обратиться героем трагическим или комическим, но гордым и одобрения не ищущим. В обратную сторону ложь так и оставит ни с чем, ещё и возложит гнет на мысли и заставит оборачиваться на пустые стены и вглядываться в пустые лица. Причём первым ложь раскроет неудачливый воришка, решивший поживиться в чужом кармане и ничего в нём не обнаруживший. Так что лучше уж при себе что-нибудь иметь на всякий случай. Однако предположим, женщина – высокая, стройная и кудрявая – коей нет желания противоречить, может справедливо добавить, что убеждения и не стоит придумывать, а нужно их взрастить, либо отыскать. Иначе, когда мёртвые души начнут падать, они будут падать через пустоту до самого хаоса, не имея возможности куда-нибудь упасть. Будут страдания их продолжительны и сильны, но непонятны и по всему этому ещё и скучны, и неизлечимы.
По иссушенной жарой земле бежала девочка. Она поджимала пальцы ног, чтобы сандалии не слетели, ведь останавливаться и обуваться времени не было, а босые ноги быстро изранились бы о твердую, сбитую колёсами дорогу.
– Дом с голубой крышей, – перечисляла шёпотом девочка, – дом, у которого всё время сидит и курит старик, дом с камнем у ворот, в нём ещё живёт женщина с двумя молчаливыми сыновьями, дальше будет дом наших соседей, а потом и наш.
Она оглянулась через плечо, почувствовала спиной щекотание от своих же волос, и удивилась, как мало она преодолела, и подумала, что зря надела утром сандалии, да и незачем было так далеко идти гулять, и решила, что впредь будет умнее. На широком бревне сидел старик и бросал старый, ржавый нож в землю.
– Здравствуйте, – поздоровалась девочка, не останавливаясь.
– Здравствуй, – улыбнулся старик. – Ты куда ж торопишься-то? Все уехали уже.
Девочка грустно сжала губы и посмотрела на мелькающую тень перед собой – худые руки и ноги, растрёпанные волосы – всё как у неё самой.
– Мы же с тобой быстро бежали, – с сожалением произнесла девочка. – Ты даже немного быстрее. А вот я немного задержалась. Но цветы были такие необычные, а срывать их было так жалко. И, кажется, я уже забыла, где они росли. Эх, надеюсь получится найти их.
Девочка забежала во двор, увидела, что машины под навесом нет, и бросилась в дом.
– Бабушка! Бабушка!
– Куда обутая! – Вышла навстречу бабушка, держа охапку разноцветных полотенец.
– Мы играли, а соседи мимо шли, – подпрыгивала и махала руками девочка, – и всё рассказали. И я побежала со всех ног, но сандалии чуть не слетели, и я не успела.
Девочка показала пальцем на пыльные ноги.
– Ба, – засмеялась бабушка, садясь на крыльцо, – примчалась, руками машет, слова сказать не даёт, глаза чёрные, блестят, волосы чёрные – итальянка, не иначе.
– Я просто хотела успеть, – приглаживая взъерошенные пряди и усаживаясь рядом, ответила девочка.
– Так бы ты с ними напросилась, а так мне поможешь, – бабушка протянула стопку полотенец девочке. – На свадьбе твоих родителей им подарили полотенце, на которое нужно первенца положить. Ты сама в городе родилась, и про полотенце никто
