его, ребята.
Уже через несколько секунд Энтони пребывал в сидячем положении. Оглядевшись, он обнаружил, что находится на песчаной отмели, что невдалеке начинаются какие-то заросли, что вечереет и что перед ним стоят несколько человек в кожаных куртках и высоких сапогах. И все они вооружены.
– Кто ты такой, парень? – спросил у Энтони один из них, видимо, старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная просмоленная косица. – Когда я спрашиваю, то жду ответа!
Вслед за этими словами вожака один из парней, стоявших у Энтони за спиной, сильно хлестнул лейтенанта тростниковым прутом. Юноша вскрикнул не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения – подобным образом наказывали рабов на плантациях.
– Как вы смеете! – прорычал он. – Я Энтони Фаренгейт, сын губернатора Ямайки!
Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект – они расхохотались.
– Чему вы смеетесь, скоты?! – крикнул лейтенант, пытаясь встать на колени и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним тростниковый прут, но вожак в офицерском мундире остановил его.
– Постой Дик, не спеши, нехорошо так обращаться с сыном самого губернатора Ямайки…
Сэр Фаренгейт ложился спать поздно, и потому Бенджамен рискнул побеспокоить его.
– В чем дело, старина?
– Милорд, может быть, это не мое дело, но мисс Элен плачет у себя в комнате.
Губернатор отложил книгу.
– Может быть, она напевает? Как тогда?
– Нет, милорд, я понимаю, что вы имеете в виду. Она не напевает.
В первые годы своей жизни в семье Фаренгейтов Элен, как правило по ночам, любила напевать песни своей далекой, труднопредставимой родины. Песни эти чаще всего были печальными и протяжными, отчасти напоминали женский плач. Понимая, что девочка тоскует о доме, полковник не препятствовал ей и всем велел сделать вид, что они не находят в этом ничего удивительного. Однажды, случайно застав ее за этим занятием, он спросил у нее, не хотела бы она вернуться домой. Ведь там, наверное, хорошо? Да, сказала Элен, там хорошо, лучше, чем здесь, там бывает холодно, там бывает снег, там едят другую, вкусную еду. Но вернуться туда она бы не хотела. Почему, удивился полковник. А просто некуда возвращаться, объяснила Элен, дом сожгли, всех родных убили. Кто сжег ее дом и убил родных, она рассказывать отказалась. С годами эти сеансы ночного пения становились все реже, пока не прекратились совсем. Неужели – опять?
Полковник взял со стола подсвечник с горящей свечой и отправился в комнату дочери.
Бенджамен не ошибся – Элен и не думала петь. Она встретила отца, размазывая слезы по щекам, шмыгая носом и комкая в руках мокрый платок.
– Извини меня за это странное вторжение, но я не мог удержаться, когда Бенджамен сказал мне, что ты плачешь у себя.
– Ну
