от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на ребрышке – по сей день чешется – и так истолковал видение:
– Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.
Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушел в воронку под колесо.
– Сомище! – решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала – дождь так не вымочит, а уж смеялась – будто солнце в ливень.
Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.
Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.
«Может, с Никоном беда? – подумал вдруг Савва. – Жив ли святейший? Здоров ли?»
Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув черные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.
– Воробьиная ночь! – говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.
Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колес, под ленивый бег лошадки, под шепоты и шелесты сена.
Пробудился Иова… на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел – лужайка, лес. Все деревья – дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.
– Проснулся! – закричал снизу визгливый старческой голос.
Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.
Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца… Баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнездышке.
Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:
– Заждались тебя травушки! Живей!
Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе… Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.
– Здравствуй, солнышко!
Иова подумал немножко и ответил:
– Ну, здравствуй!
– Слезай молоко пить! Да поспешай. Травки безымянные заждались. Слезай, не бойся.
– Чего мне бояться, – сказал Иова, – я, чай, царь.
– У нас ты ученик, – возразила девица. – Ты нам в ученье отдан. Быстро, говорю, слазь. Неслухов бабушка березовым прутом дерет.
Иова хмыкнул, подождал, пока девица отправится вниз, и сам спустился.
