.

      Я иду по стране,

      поджарая, тощая Вера, по худой песчаной земле.

      Я иду в огне, по воде, где тучи полощутся,

           то трезва как стеклышко, то навеселе.

      Я все помню, я твержу сожженные буквы,

           хлеб старухам дарю,

           я традицию свято чту,

      Я небесных прощальных ангелов четко зрю

      сквозь кровавую линзу, за висельную версту.

      Я иду, просто баба. А баба, ребята, се не человек!

      Баба, это же просто курица-ряба,

           слеза из-под мужицких век,

      Я иду уж не меж людей, а над миром, над городом, над толпою, над

      Жгучей памятью, над самой собою, над звездами,

           что виноградом висят,

      Красной – с виселиц! – винной ягодой!

           над пургой, заметающей храм,

      где стреляли – во злобе и ярости – в грудь —

           так скоро забытым Царям!..

      над железной повозкой, с красным крестом трясущейся то вперед, а чаще – назад,

      да над Приснодевою, сущею

           Богородицей – в смарагдах зрячих оклад…

      Над зимней площадью, красной бешеной лошадью,

           над колпаками-бубнами скоморохов иных, певцов,

      Над секирами, судьбами срубленными новых, страшных ликом стрельцов,

      И кричу им, шепчу им: милые! братья! слышите ли! люблю! —

      А в ответ мне одно: за могилою… во успении… во хмелю…

      А со всех сторон, в грудь и в спину, заполошно кричат: «Собака! Уйди!»

      Я иду. Я на ветру не простыну. Укроют, обнимут дожди.

      И снега укутают. Песцовой этакой шубы

           и не нашивал никто на земле.

      И молитвы такой ничьи бедные губы

           не твердили в адамантовой мгле.

      А куда я иду? За какою жалью-надобой,

           там-вдали-за-рекою,

           за небесной милостью, за

      Край света, за ясной тоскою, за монетами – на глаза?

      …это Ход мой, сиротский поход мой, одинокий, за гранью-чертой —

      Нежным знаменьем, зрячим оком одинокой Веры святой.