толстяк с мучнистым лицом. – Мне надо срочно… позвольте…
– Оставайтесь на месте, – брезгливо бросил охранник. – Всем оставаться на местах до появления фюрера! – крикнул он.
Ропот в зале все нарастал. Стало нестерпимо душно. Женщины с нервно трепещущими веерами и мужчины с мятыми программками напоминали какое-то безысходное, бессмысленное метание птичьей стаи над городом, лишенным деревьев.
– …фюрер… Где он?…
– …Ганс, я сейчас обоссусь…
– …потерпи…Они должны снять блокаду…
– …моей жене надо по нужде…
– …мы уже ждем третий час, черт их возьми…
– …хотелось бы знать, по чьему адресу вы посылаете черта?..
– …это недоразумение…
– …мы будто в душегубке…
– …молчать!..
– …мне нечем дышать…
– …я не могу больше… не могу…
Моль, похожая на остро заточенный карандашный грифель, выбралась из бархатной лощины и бесшумно заметалась в глубине ложи. Внезапно по бордюру быстро пробежала мышка и замерла у самого края красного полотнища. Кончик ее носа повлажнел. Нарастающий запах пота дразнил ее непередаваемо.
– Крыса! – завизжал высокий женский голос.
И еще несколько голосов подхватили:
– Где? где?…
– Там, в ложе фюрера!
В наступившей тишине кто-то процедил:
– Визгливые куклы, им бы домашние водевильчики разыгрывать.
– Ганс, я описалась, я больше не могла… – всхлипнула женщина.
И тут же несколько человек зарыдали, а толстый мужчина, пробормотав «какой ужас», стал нелепо оседать в своем кресле, будто опара сползающая по краю кастрюли. Его соседи, зажимая носы, вскочили со своих мест.
– Всем сидеть! – заорал охранник, передернув затвор карабина.
В этот момент в центральной ложе ярко вспыхнул внутренний свет, и невысокий человек с аккуратно подстриженными усиками подошел к барьеру. На нем была новая, с иголочки темно-серая униформа. Весь партер и бельэтаж как по команде развернулись и замерли. В руке фюрера шевелился живой комок – маленькая пугливая мышка. Поражало ее сходство с вождем. Он, поглаживая мышь, медленно оглядел притихший зал, поморщился и поднял согнутую в локте левую руку. «Зиг хайль!» – как по команде, гаркнул партер. Женщины в вечерних платьях, с потеками краски под глазами, всклокоченные мужчины в смокингах и даже дирижер, который по роду службы должен был повернуться спиной к человеку в центральной ложе, – все они с невыразимым обожанием смотрели на Гитлера. Дирижер первым очнулся от этой эйфории и резко взмахнул рукой, приглашая музыкантов к исполнению гимна. Но почему-то вместо музыки слышался только шелест вееров и программок, хотя оркестр напрягался вовсю, а губы дирижера, высчитывая такты, нашептывали: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее…» Этот шелест накатывал, как прибой, то затихая, то вырастая до какого-то истеричного птичьего клекота,
