засекреченную информацию института Баженова доступной западным обозревателям.
Чемия, как специалист, казалась наиболее перспективной. Уйдя из института вместе с Баженовым, она вернулась к родителям в Баку, работала простым терапевтом. Именно в то время принято было решение ее завербовать.
На контакт она пошла не сразу, препятствовали соображения морального плана. Изменению ее позиции способствовала политическая обстановка, сложившаяся в то время в СССР и, в частности, в Баку. Став свидетелем погромов и убийств армян, Чемия изъявила готовность экспериментировать на азербайджанских беженцах из Армении. До недавнего времени она работала добросовестно, подготовила группу достаточно квалифицированных психохирургов, однако теперь ее поведение, по словам других сотрудников, выходит за рамки дозволенного и становится опасным. В настоящее время подготовленные ею психохирурги владеют методикой и способны выполнить свою задачу без ее руководства, поэтому встал вопрос о целесообразности дальнейшего использования Чемия»
Лицо шефа стало каменным. Он вновь нажал кнопку селектора.
– Мне нужна информация о личной жизни Чемия – семья, любовники, друзья. Почему вы ее не представили?
– Сэр, – голос секретарши задрожал, – по моему запросу это досье представил доктор Умберто Маркони, который курирует работу бакинского центра. Он сказал, что большего не потребуется, поскольку вопрос с Чемия решен. Теперь нашим информационным службам потребуется время, чтобы…
– Даю им два часа, – резко перебил ее шеф, – сейчас пригласите сюда Умберто Маркони и Костенко. Вызовите также Алана Глайда.
– Они уже ждут в приемной, сэр.
Вновь скрыв половину лица массивными черными очками, шеф поджидал, пока вызванные им люди войдут в кабинет, и молча разглядывал их спрятанными за непрозрачными стеклами глазами. Тон его был безукоризненно вежлив:
– Садитесь, мадам, господа.
Высокий сухощавый доктор Алан Глайд был специалистом высокой квалификации и умел себя ценить, поэтому, хоть и нервничал теперь немного – вызов к шефу мог предвещать что угодно, – худое лицо его оставалось непроницаемо неподвижным. Живые черты лица Умберто Маркони, итальянца лет сорока пяти, откровенно выдавали его волнение. Он бросил быстрый взгляд на Софию Костенко, та утвердительно опустила ресницы. Все трое сидели, ожидая вопросов, никто не осмеливался начать разговор первым.
– Я получил ваш отчет, – стекла черных очков какое-то время неподвижно смотрели на Маркони, потом повернулись к Костенко, – вы утверждаете, что все готово, и мы можем начать работу в массовом масштабе.
Лысина Маркони покрылась потом.
– Последние эксперименты, сэр, показывают, что поведение всех пациентов после операции стабильно и однозначно, – торопливо сказал он с сильным итальянским акцентом, хотя вопрос был адресован не ему, – они готовы выполнить любое требование, которое
