отплевываясь кровью.
– Ты в самом деле хотел услышать от него этот ответ? – уточнил Болтон у племянника, глаза которого в полутьме камеры блестели лихорадочно, почти болезненно. – Пожалуй, отрежем ему язык, все равно он больше не понадобится… или ваша светлость желает спросить еще что-нибудь?
Босуэлл молча покачал головой. Слова Додда что-то всколыхнули в нем, как если бы он прозрел, и уж точно перестал считать пленника за человека, за Божью душу, достойную справедливого суда. А если нет души, оставалась только бешеная, больная плоть животного, исцелить которую невозможно.
– Оскопите его, – произнес граф и улыбнулся. – И скормите его потроха собакам…
Тут уж поневоле изумился Болтон – он не ждал столь быстрой метаморфозы. Было в минутном преображении Патрика что-то от деда, первого Босуэлла, что-то такое мелькнуло во взгляде, в жесте, что не умом, но сызмала битым хребтом внезапно опознал Болтон. И первый раз подумал, что мальчик на деле не так уж мил, как кажется.
– Нет, Катберт, не сейчас… – остановил палача Белокурый, – вначале – все, что укажет лорд Болтон, он в деле смыслит больше моего… но пусть Бастард ждет этого все два дня. Пусть он мечтает об этом. И даже три дня, пожалуй, если протянет.
Это кровь, подумал с уважением Патрик Болтон. Джон Брихин лучше всех из родни знал своего воспитанника, когда убеждал старшего брата не спешить, дать время, пустить все своим чередом. Эдди Додд, извиваясь от новой нестерпимой боли, вопил на «исповеднике», осыпая Болтона и Босуэлла градом изощренных проклятий.
Патрик Болтон поморщился:
– А язык все-таки отрежь ему, Катберт… раздражает.
А потом была пытка водой, каленое железо, те самые ремни из спины, и кол – на него спустя несколько часов взгромоздили то, что еще оставалось от Эдди Додда, Бастарда. Лорд Болтон умело руководил процессом, поворачиваясь к племяннику при каждом новом примененном приеме:
– Смотри. Ты, конечно, подлежишь только суду пэров королевства и обезглавливанию, но… всякое может статься. Вот от такого сознаешься через пять минут в чем угодно… а после теряешь рассудок, если еще удержал его при себе до той поры.
Это было необходимое напутствие. И Белокурый смотрел, смотрел, смотрел. Он перестал уже воспринимать звуки, наполнявшие камеру, как исторгнутые из человеческого рта, ибо, безусловно, кусок истерзанной плоти, корчащейся на жаровне, человеком более не являлся ни с какой точки зрения. Катберт, подлинный знаток во всем, что касалось боли и смерти, несколько раз подводил пленника к той грани, за которой было близко желанное освобождение, но всякий раз возвращал обратно, приводя в чувство или давая передохнуть. Удивительная штука, как сильно в нас стремление жить, отстраненно думал Патрик, и если бы можно было умом прекратить это сопротивление тела, перестать страдать по своей воле, отпустить
