лодочки или теремка во дворе гимназии не оказалось. Одноногий швейцар с орденскими лентами на груди жил в маленькой комнатке подле ворот, и виолончельная будочка ему была не нужна. Позднее Сукин узнал, что спрятаться от учителей и одноклассников можно в одной из арок, правой или левой, где горкой сложены сухие и звонкие поленья. Там, на дровах он и просидел, прячась от все того же гулкого и неотвязного резинового мяча, около двухсот пятидесяти больших перемен, покуда жарким летом тринадцатого года не был увезен за границу. От круглых березовых чурбачков всегда шел ландышевый, речной аромат, и в полумраке арки они тихонько светились, как иллюминаторы «Наутилуса» капитана Немо. Но в первый свой день Сукин не видел ни арок, ни спасительных молочно-кисельных чурочек и ощущал себя абсолютно беспомощным и беззащитным в четырехугольном провале гимназического двора, над которым зло пузырилось синее холодное небо, распоротое белым, быстро расползавшимся шрамом перистого облака.
Сукину казалось, что все в этой каменной коробке с крышкой, сорванной ветром, знают о его присутствии. По запаху, как доктора и сестры самых дальних и невинных отделений уездной больницы по особому, тонкому как комариный писк, амбре говяжьего бульона догадываются о поступлении в инфекционный покой настоящего прокаженного. Тяжелая и жирная пыльца гладиолусов осталась на нем даже после того, как сам букет Сукин с угрюмым полупоклоном, щелкнув шейными позвонками на манер сломанной станционной марионетки, вручил своей тете. Почему-то о том, что она, зеленоглазая с мягкими и нежными губами, захотела сама благословить Сукина-младшего в его первый гимназический день, Сукин-старший вспомнил только тогда, когда попрощавшись с женой у парадного вместе с сыном вышел из дома и сел в пролетку. И, как всегда в такие моменты, когда вдруг исполнялось его самое сокровенное и совершенно невозможное желание, Сукину с особой остротой хотелось убежать и спрятаться, лишь оттого, что шумно дышащий, благоухающий вечным самодовольством отец станет неизбежным свидетелем грядущего чуда.
Сукин-старший расплатился с извозчиком на углу Гоголевского, завернул в огромный цветочный магазин Бабакидзе и долго выбирал букет, покуда маленький Сукин с желтым ранцем на плечах, словно с желтой обезьянкой, притихшей от разнообразия знакомых соблазнов, стоял посреди влажных искусственных тропиков и рассматривал мраморный пол у себя под ногами. Приказчик предложил ему сесть на маленькую скамеечку в углу возле кассы, но Сукин только махнул рукой, не подняв головы. Мучительно, до обморочной черноты в глазах, хотелось разбежаться по шашечным клеткам пола и толкнуть в спину отца, взрослого Сукина, чтобы тот, взмахнув руками, нырнул серой птицей в зеленое вязкое болото стеблей и исчез в нем навсегда вместе с блестящим каучуком своих бицепсов, трицепсов и гармонично развитой мухобойкой большой дельтовидной мышцы.
Что-то невероятно липкое и гадкое мешало дышать маленькому Сукину, но просто, как в детстве,
