сидели на крыше госпиталя, свесив ноги в бездну. А я и не заметил этого раньше. На его плечи был накинут медицинский халат, а из-под неаккуратно застегнутой клетчатой рубахи торчал и без того большой живот. Ему больше подошло бы имя Бахус – бурдюк с вином на маленьких кривоватых ножках в медицинской шапочке с красным крестом и нимбом над ней. В жизни я представлял своего ангела-хранителя совершенно в ином облике, но, оказывается, все более прозаично, порой даже более чем, и у каждого он свой.
– …это нормально, – поучительно продолжил он, – если человек уходит вот так сразу, неожиданно, оставив после себя кучу планов, тысячу книг, миллион незаконченных дел… ведь это так… – он замолчал, подыскивая подходящее слово, – по-настоящему.
Но я почти не слушал его. Я смотрел вниз. Я знал, что вот-вот стеклянные двери больницы откроются и в них покажется она – моя самая большая на свете любовь и самая большая боль моей жизни – моя Диана. Мы опять встретились. И вновь при очень странных обстоятельствах. Рок, судьба, фаталити – называйте, как хотите. Но я знаю, что должен поговорить с ней.
Когда открылись двери, мой сон – а сон ли это вообще? – продолжился. Слишком медлительный, – заевшая пленка в киноаппарате движется гораздо быстрее. И я явно застрял в этой плотной медлительности как в киселе, и не мог выбраться из нее.
Тогда я прыгнул. Оставил этого парня наверху со своей странной философией мертвых и прыгнул – что уж мне теперь – но не падал стремительно вниз с крыши со скоростью камня, я – планировал. «Эй, ты там, философ наверху, я похож на Дэвида Копперфильда?»
Себастьен продолжал говорить – только уже не со мной – сам с собой – кажется, даже не замечая моего отсутствия. До меня долетали обрывки его фраз: «В конце концов, смерть стоит того, чтобы узнать, что думают о тебе», – выдал он вслух потрясающую глупость. Ничего себе! Пожалуй, я даже был восхищен. Их что, учат этому в Раю?!
Но, отвлекаясь от него, я почувствовал, как вязкое пространство вокруг еще более замедлило мое планирование аккурат на ступеньки перед входом в госпиталь.
Сквозь стеклянные двери вышла Диана с моим желтым конвертом из плотной бумаги в руках, который прижимала к груди. В ту секунду я ненавидел себя за то, что не только я, но и мои мысли двигаются со скоростью черепашьих шагов.
«А много ли в жизни ты себя любил?» – подсказал мне кто-то из глубины. Неважно. Это сейчас совершенно неважно. Потом. Потом все мысли, все чувства к себе самому. Потом, после… Сейчас главное – она. Сейчас главное – дать понять, что я рядом. Что рука, которую сейчас сжимает Леона в больничной палате, все равно ничего не чувствует. А я сам здесь, а, значит, и все остальное тоже здесь, даже если это слишком неощутимо и невесомо.
Впрочем, теперь мне стоит как можно чаще напоминать себе о том, что и я сам – неприкаянная душа, находящаяся где-то «между»: между Небом и Землей,
