фантомами соцреализма или постмодернизма. Убежден: в стране нашей живут большей частью не воры, начальники, фрики, бандиты, коррупционеры, извращенцы, злодеи, а так называемые ПРОСТЫЕ ЛЮДИ – персонажи Михаила Нисенбаума. «Надо все записать, пока все живы, точнее, чтобы все жили» – вот кредо этой доброй, но отнюдь не сусальной книги, прочитав которую понимаешь, что жить, пожалуй, может быть и не так страшно, как нам со всех сторон пытаются внушить.
Евгений Попов, писатель
Никто никогда так и не смог решить, как и насколько разделять автора и лирического героя. Бывает, хороший человек напишет прозу, а проза-то так себе, не очень. И жалко, и непонятно, что делать. А бывает, дрянь-человек, а пишет отлично. И не заметить нельзя, и хвалить неприятно, как будто выдаешь ему одобрение быть дальше дрянью. Книга Михаила Нисенбаума – редкий подарок, отличная проза отличного человека. С этим героем-автором хочется познакомиться, а потом долго и весело дружить. Я все время ловила себя на дурацкой улыбке, на ощущении юношеского счастья: какое здоровское началось и сколько здоровского еще впереди! А потом вдруг книжка кончилась. Как?! А как же я теперь? А что там с Кохановской? А Санька там как разобралась? И что, Коля вот так вот просто ее забыл? А еще и язык, и метафоры, и характеры. И главное чувство, которое остается, – благодарность. Спасибо большое, что мне вот такое написали.
Авдотья Смирнова, режиссер, сценарист, телеведущая
Глава 1
Раздевающий взгляд и другие нарушения внутреннего распорядка
1
В девятом классе меня перевели в новую школу. Не прошло и месяца, как в кармане моей куртки, оставленной в школьной раздевалке, обнаружилось любовное письмо.
2
Тем летом меня выперли из пионерского лагеря. Вообще-то поездки в пионерские лагеря должны были прекратиться год назад: в пятнадцать лет даже в первом, самом старшем отряде, оказываешься переростком. Ходить парами на линейку и в столовую, петь на музыкальном часе и ложиться спать днем было для меня так же неприемлемо, как для директора лагеря было бы неприемлемо ходить по столовой в белых гольфиках и бить в барабан.
Терпения воспитательниц хватило недели на две. Однажды вечером, сразу после отбоя, они пригласили меня в свою комнату.
– Вот что, сокол ты мой сизый, – сказала одна из воспитательниц, мягко улыбаясь. – Мы долго терпели. Надеялись, что у тебя проснется совесть. Но она спит вечным сном.
– Про сокола давайте не будем, – отвечал я вызывающе. – Что я сделал?
– Ничего такого, из-за чего тебя можно было бы держать здесь, – жестко вмешалась вторая воспитательница.
– Люся, спокойнее, – первая воспитательница положила руку второй на плечо. – Предлагаю выход. Сейчас Григорий Романыч (так звали лагерного физрука) по своим делам едет в город. Собери тихонько вещи и поезжай с ним. До конца смены осталось чуть-чуть – давай сбережем друг другу хотя бы немного нервов.
От моей самоуверенности не осталось следа. Меня выгоняли из лагеря на ночь глядя. Что скажут родители? Наверняка будет жалоба отцу на работу… Уже около года мы жили в состоянии холодной войны и гонки вооружений. На моем счету были десятки, сотни, тысячи разнообразных нарушений. Оценки в школе, поведение, жалобы учителей, прогуливание музыкалки, дружба с дворовыми хулиганами, запах спиртного, пачка сигарет, найденная под детской ванночкой, – быть спокойными за меня теперь могли только враги. Поскольку я сильно вырос, серьезные конфликты случались реже и только по очень весомым причинам. Зато масштаб этих конфликтов возмещал их редкость. Изгнание из лагеря за неделю до конца смены – хороший повод для моего Ватерлоо.
Быстро перекидав из тумбочки в чемодан свои пожитки и попрощавшись с ребятами («Куда ты? – Меня выгоняют? – Ниче се! За что? – За все хорошее. – Ну правда, за что? – За ворота!»), я спустился по освещенным ступенькам и пропал в темной главной аллее.
Физрук Григорий Романыч укладывал что-то в багажник своего горчично-желтого «Москвича». Было уже темно, поэтому я видел только часть его лица, освещенную угольком сигареты. К моему удивлению, он поздоровался приветливо и беззлобно, положил чемодан на заднее сидение, завел мотор, и мы поехали к воротам.
– Ну что, доигрался на скрипке? – спросил Григорий Романыч, когда я вернулся в душный уют, закрыв ворота.
– Вроде бы, – уклончиво отвечал я.
– Ничего, дома догуляешь. И чего тебя в лагерь понесло?
– Мы люди подневольные.
– Вот родителей удивишь сейчас, – веселился физрук.
Всю дорогу я радовался тому, что мы все еще не приехали. Дрожь то просыпалась – и тогда я надеялся, что Григорий Романыч ничего не заметит или припишет эти колебания двигателю, то унималась.
