да татар! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут.
– Василиса Егоровна прехрабрая дама, – заметил важно отец Герасим. – Иван Кузьмич может это засвидетельствовать.
– Да, слышь ты, – сказал Иван Кузьмич, – баба-то не робкого десятка.
– А Марья Ивановна? – спросил я, чтобы поддержать разговор, – так же ли смела, как и вы?
– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
– Да уж, – подумалось мне. – Хороша же крепость, комендант которой по прихоти крепостницы-жены и взбалмошной дочки, сходящей с ума от безделья и нерастраченных жизненных соков, за два года ни разу пушку не опробовал. Да и из Оренбурга, что в сорока верстах всего, комиссия ни разу, видать, не заезжала – хороши же порядки в нашем войске.
Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к отцу Герасиму, с которым и провел целый вечер, пытаясь склонить этого горького пьяницу к философскому спору на теологические темы. Впрочем, безо всякого успеха.
Так началась моя жизнь в Белогорской крепости. Подробности почти пятилетнего моего существования в этом уголке я вынужден опустить за неимением места, а к тому же, ничего любопытного поведать не могу – обычные свинцовые мерзости русской жизни. Особого внимания на тяготы я не обращал, посвящая все свободное время, коего было в достатке, чтению литературы, выписываемой мною в избытке из столицы – от Горация и Вергилия до Княжнина и Димитрия Переднего, благодаря чему знания мои постоянно усиливались, а душа укреплялась верой в возможность перемен даже в несчастном отечестве нашем.
Обедал я почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околотке. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною.
Единственно, что отравляло мою жизнь, так это невозможность избавиться от каждодневных и все усиливающихся попыток достопочтенного комендантского семейства выдать за меня Марию Ивановну. Во мне с полным на то основанием видели завидного жениха – да и то сказать, хоть опальный, да гвардейский офицер, с наследством в триста душ, статный, неглупый и одинокий. Первым приступом дело сладить у доброго семейства не получилось, посему приступили к правильной осаде с построением фортификаций, эскападами, наездами, подкопами и засадами. Не избегали и подкупов, вводя в дело всю местную знать, которая с нескрываемым интересом наблюдала
