href="#n_11" type="note">[11]
Какая оперетка!
Бельская – красавица в Серполетте[12]. Театр влюбленными глазами смотрит на нее. Зорина за душу хватает в Жермен[13] своим дрожащим страстью, своим знойным, своим цыганским голосом.
Красавец Давыдов шутя кидает «мазиниевские» ноты[14] и чарует чудным mezzo-voce[15]. Красавец Чернов[16] как бог хорош, как черт блестящ в маркизе Корневиле.
Театр умирает над Завадским[17], великолепным комиком. Леонидов[18] в нотариусе, это – гениальная карикатура, это гомерический хохот. Вальяно[19] в Гаспаре дает среди этого акт драмы, если не настоящей трагедии.
«Корневильские колокола», каких больше не слыхал никто, никогда и нигде.
В театре «Антей» феерия, стоящая десятки тысяч.
Колоссальная фелука[20], в натуральную величину, погибает среди волны.
Иллюзия полная урагана среди моря.
В красивом костюме, в красивой позе, красивый как статуя Нэна-Саиб[21], Лентовский громовым голосом командует:
– Руби снасти!
С грохотом рушатся мачты. Раскаты грома. Рев волн.
Как они там все друг друга не перебьют в этом хаосе!
На колоссальном «кругу скоморохов», залитом электрическим светом, какой-то «полковник Бона» в клетке с десятью дикими зверями[22], к общему ужасу, кладет голову в пасть к старому, разъяренному льву, которого он только что избил хлыстом по морде до полного бешенства.
(Эксперимент, который вскоре, за границей, стоил «полковнику» жизни. Лев голову откусил).
Через пруд, ярко освещенный электрическими прожекторами, по канату какой-то кавказец…
– Где только Лентовский всех их откапывает!
Какой-то отчаянный Керим, словно с горы, летит по канату[23], стоя «для ужаса» обеими ногами в медном тазу, с кипящим самоваром на голове.
Одно неловкое движение!..
У публики замер дух.
Но публики слишком много. Она не вмещается нигде.
На открытой сцене неистощимый Гулевич[24] сыплет своими рассказами, какой-то феноменальный стрелок пулей из ружья сбивает яблоко с головы жены.[25]
(Тоже стоило бедняге вскоре за границей жизни).
И все эти зрелища, по всем концам сада, одновременно.
Близится двенадцать часов.
Публика устала от удовольствий. Но и опьянела от них. Требует зрелищ, еще, еще.
Как ребенок, – страшно избалованный ребенок! – который ни за что не хочет ложиться спать и требует, чтобы елка продолжалась «еще», – вечно!
Гремят оркестры музыки. Поют хоры. Мужской. Женский. Среди иллюминации кувыркаются, летают над головами публики на трапециях гимнасты.
Всегда лучшие гимнасты Европы.
Толпа, выйдя из театров, запрудила весь сад, все дорожки, все площадки, все лестницы,
Mezzo voce, a mezza voce
