авторов, чем отечественных, и соответственно, больше писал на поднятые ими темы. Я был приучен жить довольно скромно и никогда особо не нуждался. Подрабатывать пришлось в 1990-е годы. Но в конце концов, у меня нет претензий, так как я всегда занимался, чем хотел. Я не смог бы жить и философствовать вне России. Ведь все мы говорим и пишем на родном языке. Это и определяет границы моей критики, которую я стараюсь дополнить восхвалением. Каждый человек и каждый народ должен гордиться своим прошлым, принимать настоящее и жить надеждой на лучшее будущее. Но нельзя утверждать свою «избранность» бомбёжками. Нужно искать другие пути, тем более, для этого есть новые возможности.
Всё было бы ничего, если бы я не видел, что происходит вокруг. Доходившая до моих ушей в детстве и юности критика власти не идёт ни в какое сравнение с нынешними эпитетами в адрес «демократов». Сравнивая уровень и качество жизни простых людей, я вынужден признать, что он существенно упал. А судя по тому, какой великолепный образ жизни ведут «новые русские», есть возможность и остальным жить лучше. Кстати, достаток честно работающих людей ни у кого не вызывает зависти.
Таким образом, как интеллектуал я не могу не видеть новых форм отчуждения, а как участник повседневного мира жизни нее могу не сопереживать нуждам людей. Думаю, что все, кто ещё сохранил остатки морального сознания, испытывает чувство вины и глубочайшее раскаяние в том, что своим молчанием способствует сохранению этого бесчестного в отношении прежде всего стариков порядка. Да и превращение молодёжи в «офисный планктон» тоже не вызывает восторга. Как преподаватель, я всё больше сомневаюсь в том, кого, чему и зачем мы учим. Вот истоки «тоталитаризма», в защите которого меня обвиняет С.П. Щавелёв. Дело даже не в том, что мне не нравится очернение прошлого. Дело даже не в протесте против однобокого отображения истории. Хотя нельзя согласиться с тем, что от истории XX века сегодня в памяти оставляют Холокост и Гулаг. Даже если репрессированных было 20 миллионов, то остальные 200 вели нормальную жизнь. Моя мать говорила, что она была больше всего счастлива в 1937 году. А ведь она жила в той же самой «нищей» деревне, которую С.П. Щавелёв считает продуктом тоталитаризма. Зачем нам теперь навязывать им своё «демократическое» понимание прошлого? Люди верили в то, что делали и гордились своей страной. Почему же мы лишаем их истории? Я думаю, историй должно быть много и лучше всего, если это будут истории частной жизни. А то, каким должен быть учебник по истории или по философии, должна решать общественность.
Теперь о главном – почему у меня зародились сомнения относительно критики тоталитаризма и возражения против отождествления фашизма и коммунизма. Кажется, на второе [утверждение] ответить проще. Я был с детства приучен ненавидеть фашизм и с этим ничего не могу поделать. Кто бы был я, если бы признал, что мой отец, дед и дядья, по сути, тоже фашисты. Как можно их отождествлять, если они воевали друг с другом, причём не на жизнь, а на смерть? Да, можно критиковать
