будет истолковано как признание в том, что она была неправа, а дисциплина категорически запрещала такую слабость. Поэтому она замолчала и занялась домашними делами, хотя и с беспокойным сердцем. Том дулся в углу и выпячивал свои горести и беды. Он знал, что в глубине души сейчас его тётя стоит перед ним на коленях, и был угрюмо удовлетворён этим эгоистическим сознанием. Он не подавал никаких сигналов к примирению, и не обращал на сигналы врага никакого внимания. Он знал, что время от времени сквозь пелену слёз на него падал тоскующий взгляд, но не подавал и виду. Он представлял себе, как лежит больной, а тётя, склонившись над ним, молит его о прощении, но он отвернётся лицом к стене и умрёт, так и не сказав этого слова. Ах, как бы она тогда себя чувствовала?! Какое горе разбило бы её жестокое сердце! И он представил себе, как возвращается домой с реки мертвый, с мокрыми кудрями и успокоенным сердцем. Как она бросается на него, как проливаются её горькие слезы, словно ливень, и как она будет молить Бога, чтобы он вернул ей её сына, и тогда она никогда, никогда больше не оскорбит его! Но он будет лежать там, холодный и бледный, бездыханный до чёртиков и не подавать никаких признаков жизни – бедный маленький страдалец, чьим горестям пришёл безвременный страшный конец. Он так трудился над своими чувствами, так носился с пафосом этих снов, что ему приходилось все время глотать слёзы, он стал задыхаться от них, и глаза его плавали в мутной пелене, предательская влага переливалась через край, когда он моргал, и стекала вниз и капала с кончика носа. И такой роскошью была для него эта нега его святой печали, что он не мог вынести, чтобы какая-нибудь мирская веселость или скрежещущий восторг вторгались в нее, это было слишком свято для такого контакта, слишком кощунственно для такого медового момента.
И вот, когда его кузина Мэри пританцовывая, вся оживленная радостью возвращения домой после многовекового недельного визита в деревню, ворвалась в дом, он, неутешный и мрачный, как туча, встал и двинулся в облаках и темноте своего горя к одной двери, в то время, как легкомысленная песенка и солнечный свет готовы были ворваться в другую.
Теперь он чурался докучливого человеческого общества и шлялся там, где едва ли можно встретить соседских мальчишек. Пустынные тёмные уголки манили его теперь, печальные и заброшенные, как его сердце. Одинокий бревенчатый плот привлёк его сильнее всего. Он сидел на его краю, озирая унылую акваторию и фантазируя, как хорошо было бы утонуть в одно мгновение, не почувствовав ни боли, ни каких-либо неудобств. Он вспомнил о милом цветке и расстегнув куртку, бережно вынул его. Смятый цветок уже увял, и скорбный вид цветка умножил его сладкую душевную боль. Он тихо вопросил себя, испытала бы она жалость к нему, узнай, какая тяжесть лежит на его сердце. Излились ли бы из её глаз слёзы очищения, бросилась бы она на его грудь, обвила ли бы его шею руками, знай, как тяжело ему в это мгновение? Или была бы холодна и отвергла бы его, отстранилась бы, как уходит от него холодный и меркнущий свет? Эта мысль наполнила его такой нежной,
