в чекмене и в черкесской шапке, нарочно для охоты купленной, а Павел – в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной кушаком, и в Ванькиных сапогах. Места, куда они ходили, были подгородные, следовательно, с совершенно почти выстрелянною дичью; а потому кровавых жертв охотники с собой приносили немного, но зато разговоров между ними происходило большое количество.
Юный герой мой сначала и не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч все больше в одну сторону склонял разговор.
– А что, ты слыхал, – говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы более осматривая окрестность, – почем ныне хлеб покупают?
– Нет, Николай Силыч, у нас ведь хлеб некупленный – из деревни мне привозят, – отвечал Павел.
Лицо Дрозденки осклабилось в насмешливую улыбку и как бы свернулось несколько набок.
– Да, я и забыл, что ты паныч! Крестьянской слезой питаешься! – проговорил он.
Павел невольно потупился.
– По рублю на базаре теперь продают за пуд, – продолжал Николай Силыч, – пять машин хотели было пристать к городу; по двадцати копеек за пуд обещали продавать – не позволили!
– Кто ж мог это не позволить? – спросил Павел.
– Начальство! – отвечал Николай Силыч. – Десять тысяч здешние торговцы дали за то губернатору и три тысячи полицеймейстеру.
Павел обмер от удивления.
– Этаких людей, – говорил он с свойственным юношам увлечением, – стоит поставить перед собой да и стрелять в них из этой винтовки.
– Попробуй! – сказал Николай Силыч и, взглянув Павлу прямо в лицо, захохотал.
– Попробую, когда нужно это будет! – произнес тот мрачно.
– Попробуй! – повторил Николай Силыч. – Тебя же сошлют на каторгу, а на место того вора пришлют другого, еще вористее; такая уж землица наша: что двор – то вор, что изба – то тяжба!
Николай Силыч был заклятый хохол и в душе ненавидел всех москалей вообще и всякое начальство в особенности.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и все они в один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!», так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
Другой раз Николай Силыч и Павел вышли за охотой в табельный день в самые обедни; колокола гудели во всех церквах. Николай Силыч только поеживался и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
– Что, отец Никита (отец Никита был законоучитель в гимназии), чай, вас все учит: повинуйтесь властям предлежащим! – заговорил он.
– Нет, – отвечал с улыбкой Павел, – он больше все насчет франтовства, – франтить не велит; у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
– Всегда, всегда наши попики вместе с немецкими унтерами брили и стригли народ! – произнес Николай Силыч ядовитейшим тоном.
– Про
