выкатывали бочки, тащили рогожные кули, грузили на ломовиков ящики, тюки, мешки. От громкого дыхания и фырканья громадных лошадей, прикрытых мешочными попонами, шел пар, казалось, что они, высовывая морды из торб со жмыхом, кричат что-то, нам неслышимое.
Сеславинский свернул в Спасский переулок, ведущий к рынку. В переулке грохотали по булыжнику тачки на высоких, с железными ободьями колесах, железные, с вечными полупудовыми замками двери и крышки-спуски в подвалы были отворены, вода, поднимающаяся в Фонтанке, должно быть, добралась уже и туда. Крючники, ломовики, приказчики, дворники перекрикивались взволнованными голосами, тявкали несмело собачонки в подворотнях, неслись откуда-то звуки клаксонов далеких автомобилей, звякал вдалеке ножной педалью трамвай, выкатывающийся на Сенную площадь. И над всей суетой Фонтанки и Спасского переулка плыл густой и размеренный голос девятитонного колокола церкви Успенья Богородицы, сопровождаемый мелким перезвоном малых колоколов. В просвете между домами выплыл главный купол храма, Сеславинский невольно остановился и перекрестился, сняв фуражку. Где-то далеко на западе в невидимой за мокрыми, посеревшими домами дали раздвинулись низкие, сизо-черные снежные облака, и особо яркий на их фоне закатный луч высветил крест на куполе храма и золотое навершие колокольни. Будто кто-то, заботящийся об этих борющихся со стихией людях, послал им свой привет: не беспокойтесь, я здесь, рядом с вами. И тороватый торговый переулок, как при обрыве ленты в синема, лишился звуков и замер.
Глава № 14
В том, что Терещенко был умен, Бокий не сомневался.
Конечно, только он мог прислать эту телеграмму. Бокий чиркнул спичкой. Бумага потемнела, сморщилась и вспыхнула, полыхнув оранжевым пламенем. Текст телеграммы, пришедшей из Норвегии, состоял из двух букв: ОК.
Красивая комбинация должна и завершиться красиво.
И Терещенко помог, выдержал стиль. За освобождение сахарного короля и бывшего министра Временного правительства большевики запросили всего сто тысяч. Долларов, разумеется. И три тысячи за сдружившегося с ним в камере № 49 Трубецкого бастиона Петропавловки Кишкина, неожиданно для него самого оказавшегося в том же правительстве министром государственного призрения. Платить за неумеху-физиотерапевта было некому, но для Терещенки три тысячи плюс, три – минус значения не имели. Ежедневное содержание его 124-метровой яхты (самой большой в ту пору частной яхты в мире), стоявшей на приколе в шведском порту, обходилось дороже.
Конечно, пришлось лишний раз заехать к Ульянову-Бланку (он единственный называл Ленина, плюсуя фамилию деда), но поездка неожиданно доставила удовольствие. Вождь революции совершенно взбеленился, узнав, что «тирана и эксплуататора Терещенку» хотят выпустить из крепости за какие-то сто тысяч. И гнев его был не случаен, нет. Всего за три дня до встречи Бокий перехватил отправленную с нарочным докладную, в которой сообщалось, что «поиск известных Вам немецких сумм» проводил именно Терещенко, что он, пользуясь связями в банковском
