style="font-size:15px;"> Сеславинский вдруг растерялся. Конечно, если бы отворила уже знакомая ему старуха, он нашел бы что сказать…
– Мне Елену…
Девочка лет шести-семи замерла на пороге и вдруг бросилась к Сеславинскому, подпрыгнула, обхватила его шею руками и закричала: – Папочка, папочка приехал! – Она прижималась к шинели, терлась лицом о жесткий воротник, целовала его сухими горячими губами и кричала, кричала сквозь слезы: – Папочка приехал!
Из-за двери высунулась старуха, девочка оглянулась на нее: – Ко мне папочка приехал! – и потащила Сеславинского в просторную кухню, треть которой занимала огромная кафельная плита, уставленная самоварами и чайниками. Возле круглой раковины, из медного крана которой толстой струей била вода, стояла еще одна старуха в странных лохмотьях – шалях, наброшенных друг на друга, держа в руке чайник, а другою опираясь на палку.
– Ко мне папочка приехал! – крикнула ей девочка. – Папочка, ты же здесь не был! Мы теперь здесь живем. Парадную закрыли, мы с мамой ходим через ротонду. А наши комнаты забили досками, теперь туда нельзя, там домкомбед живет! – Она вдруг остановилась. – Надо же к маме бежать, она не знает! – и потащила Сеславинского обратно на чугунную, витую лестницу ротонды.
Он бежал за ней, чувствуя горячую, бьющуюся в его ладони руку, глядя на золотистые кудряшки и сияющие, когда она оборачивалась, отчаянно-веселые глаза.
– Скорее, ну что ты так медленно! – Они скатились вниз, и только тут Сеславинский заметил, что она бежит в домашних тряпичных туфельках.
– Куда же ты на улицу, там мокро!
– Ерунда, добежим! – Она выскочила во двор и чуть не шлепнулась, поскользнувшись в луже. – Мама в прачечной, здесь рядом!
Сеславинский подхватил ее на руки, она прижалась к его щеке и кричала – всем, всем, всем! – хоть на дворе никого не было, кроме дворника, шмыгнувшего за поленницы:
– Ко мне папочка приехал, к нам папочка вернулся!
Прачечная располагалась в подвале соседнего дома. Бетонные ступеньки под жестяным козырьком, тяжелая, размокшая дверь и – ад! Клубы пара, резкий запах щёлока, разъедающий глаза, деревянные чаны, едва видимые в полутьме пара, и – женщины, женщины, женщины… Нырнувшие в чаны и с остервенением трущие что-то, женщины, таскающие тяжеленные деревянные шайки и ушаты с мокрым бельем, женщины, полощущие груды белья, отжимающие его, шум бьющего откуда-то пара, крики, глухие удары, какие-то возгласы – не то плач, не то смех…
– К нам папочка вернулся! – этот крик будто прорезал все шумы и громы прачечной: три десятка женщин, словно по команде остановились, выпрямились, утирая рукой пот и поправляя волосы, и повернулись в сторону Сеславинского, спустившегося в подвал с девочкой на руках.
Столб солнечного света, ворвавшийся вместе с ним в полутемный подвал, мешал понять, большой он или нет – видны были лишь ближайшие чаны и прачки, замершие возле них.
Дальше только клубы ядовитого щелочного
