к трапу.
– Доктор Баллантайн! – окликнул капитан.
Робин оглянулась. Сент-Джон стоял у двери в лазарет с ключами в одной руке и железными наручниками в другой.
– Не советую рассказывать брату о том, что вы обнаружили. – Голос капитана звучал ровно и холодно. – С ним я не стану церемониться… Через четверо суток придем в Кейптаун, а там – делайте что хотите. Только до тех пор не раздражайте меня. Вам так больше не повезет.
Она смотрела на него, чувствуя себя маленькой и беспомощной.
– Спокойной ночи, доктор Баллантайн.
Робин спрятала брюки и рваную рубашку на дно сундука, смазала мазью ушибы и забралась в койку. В дверь каюты постучали.
– Кто там? – спросила она, задыхаясь, не успев еще толком перевести дух после ночных переживаний.
– Сестренка, это я, – послышался голос Зуги. – Кто-то проломил Типпу голову, вся палуба в крови. Посмотри, пожалуйста.
В душе девушки вспыхнуло дикое первобытное торжество, которое трудно было подавить.
– Сейчас.
В кают-компании ждали трое: Зуга, второй помощник и Типпу. Капитан отсутствовал. Гигант сидел на табурете полуголый, в одной набедренной повязке, на шее и плечах блестели потеки черной запекшейся крови. Второй помощник прижимал к окровавленному черепу комок грязной ваты. Робин сняла импровизированный тампон с раны, и обильное кровотечение возобновилось.
– Бренди! – скомандовала доктор.
Будучи горячей поклонницей учения Дженнера и Листера, она ополоснула крепким напитком руки и инструменты, погрузила в кровавое месиво кончики пинцета и стала пережимать поврежденные сосуды. Типпу не шелохнулся, даже не изменился в лице… Робин по-прежнему ощущала в душе мстительное языческое ликование, никак не совместимое с клятвой Гиппократа.
– Надо промыть, – объявила она и поспешно, пока не вмешалась совесть, плеснула крепкого бренди в открытую рану.
Типпу продолжал сидеть неподвижно, как резной божок в индийском храме, будто не чувствовал жгучей боли.
Перетянув сосуды шелковой нитью, доктор выпустила ее концы наружу и принялась зашивать рану, туго стягивая края аккуратными стежками, так что на гладкой коже черепа вздувались острые бугорки.
– Когда сосуды зарастут, я вытяну нитку, – объяснила она. – Швы можно будет снять через неделю.
«Пациент настолько равнодушен к боли, что не стоит тратить на него запас опия», – решила Робин, которой все еще владели нехристианские чувства.
Типпу взглянул на нее, подняв круглую голову.
– Ты хороший доктор, – произнес он торжественно, и Робин получила урок, который усвоила на всю жизнь: чем сильнее слабительное, чем противнее лекарство, чем болезненнее операция, тем сильнее впечатление, которое производит врачебное искусство на африканского пациента.
– Да, – повторил Типпу, подкрепив слова значительным кивком, – ты чертовски хороший
