помну, улика ведь! Ничего, Володарский[3] расправит!») и сунув её в карман, Лаврентий Павлович, скользя в темноте по суглинку, пробирался меж высоких деревянных заборов, за которыми упоительно лаяли («Живые!») дворняги.
По деревянным мокрым ступенькам короткой лестнички спустился к мокро блестевшему асфальту.
У бетонной коробки – судя по всему, автобусной остановки («Богато живут! Это хорошо… в наше время павильоны деревянные были») стояла легковушка неизвестной ему марки («Не «Победа»… не ЗиС… не МЗМА… трофейная, что ли?»), из открытой дверцы которой что-то бумкало и блекотало – неужели мелодия?
Ну и вкусы.
В чёрной тени, которую обильно отбрасывал навес, закрывая какой-то мёртвый, ртутно-сизый свет уличного фонаря, кто-то с сопением возился.
Берия, деликатно отвернувшись, собирался пройти мимо («Ну и нравы у потомков…»), но…
Из-под навеса до него донёсся тоненький, совсем девичий, полузадушенный голосок:
– Дяденька, помогите…
Резко затормозив, Лаврентий Павлович крутанулся к остановке, близоруко прищурился.
В распахнутой на волосатой груди рубахе, из-под которой виднелся громадный, как бы и не поповский наперсный крест, ему навстречу шагнул азербайджанец. Вот только не надо меня спрашивать, как Берия это определил.
Вы же не спутаете одногорбого верблюда с двугорбым, правильно?
– Ара, ти кюда шёл? – раздался наглый, развязанный голос азербайджанца.
– Да вот, в Москву хотел бы добраться. Не подбросите? – включил дурака Лаврентий Павлович, бочком подбираясь поближе к пока еще живой тушке хулигана.
– Я тибя сичас вверх пидброшю и на свой хюй насожу…
– А зачем хамить-то? Сказал бы просто – нет! – укоризненно покачал головой не любящий хамов Берия.
Второй азербайджанец, удерживающий в углу остановки девушку («Слушай, какую там девушку? Совсем ребёнок…»), недовольно заметил:
– Ара, давай уже замочи скорей рюсски козлина, а то эта рюсски пилять миня кусаить…
– К сожалению, ребятки, я не русский!
– Чиво?!
– Мингрел я… – и, резко выбросив вперед левую руку, Лаврентий Павлович одновременно сделал полушаг вперёд, перенося всю тяжесть тела на левую же ногу… Открытая ладонь Берии с поджатыми пальцами снизу вверх врезалась в нос первому кавказцу, а потом Лаврентий Павлович резко развернул корпус, и его правая рука воткнулась согнутыми в клюв пальцами в солнечное сплетение преступника. Кавказец хрюкнул и послушно согнулся, и тогда Берия нежно взял его за мохнатые уши и с хрустом насадил переносицей на своё колено.
Товарищ несчастного калеки бросил девушку, выхватил нож…
Лаврентий Павлович укоризненно посмотрел на него и, как говаривала его жена Нателла[4], «сделал в глазах февраль»…
Второй кавказец завизжал от ужаса, бросил на землю нож и, рухнув на колени, пополз в угол остановки, прикидываясь ветошью…
Тот, кому положено.
Я знаю. Просто Нателлой Лаврентий Павлович называл жену еще с юности… что-то у них такое было, свой тайный язык.
