ся она покорилась ему, лишь ему, отныне и навеки. И ничья более дерзновенная рука, ничья более воровская плоть и похоть не посягнут на нее, не отнимут ее у того, кому она принадлежала теперь безраздельно…
Марко резко оглянулся – послышалось движение за спиной.
И впрямь! Ванька-то еще жив! Хрипит, бессильно шарится по полу скрюченными пальцами. В последнем дыхании силится ухватить камчу, всегда висевшую у него на мизинце так, чтобы удобно было размахнуться в любой миг. Эка он наслаждался, поигрывая этой зловещей плетью, помахивая перед хмурым лицом чужеземца, который был для Ваньки хуже последнего холопа, нечестивее беса, грязнее грязи.
Марко хохотнул и, чувствуя какое-то незнаемое, свирепое удовлетворение, почти родственное вожделению, наступил каблуком на слабо вздрагивающее горло ключника.
Кудрявая голова резко запрокинулась, голая грудь поднялась – и уже не опустилась. Кровь заклокотала меж четко вырезанных губ, зеленые глаза вмиг обесцветились, и то, что несколько мгновений назад было красивым, молодым, удалым лицом, превратилось в недвижимо-покорную, блеклую маску. Жизнь долее всего теплилась в неуемном, неутомимом, дерзко вздыбленном естестве – но вот и оно опало, съежилось… умерло.
Для верности еще раз придавив ногою горло мертвеца, Марко подошел к сундуку, где Анисья держала зеркальный ларчик со своими уборами; погляделся в светлое стекло. Собственное лицо сперва почудилось ему диким, пугающим, незнакомым, но сейчас было не до того, чтобы всматриваться в глаза убийцы, глядевшие на него из зеркала. Он поднял шкатулку повыше, скосился, пытаясь увидеть свой лоб, даже потрогал его для верности.
Лоб как лоб. И никаких рогов. Все! От этого он вовремя отделался!
Хотя кого бранить, кроме себя? Ведь с первого взгляда на Анисью было ясно, что она – дочь порока, которая всякого мужчину рано ли, поздно наградит рогами или, как говорят русские, под лавку положит. Ясно-то оно было ясно, да вот беда – все равно не устоять!
Беда… Беда!
Впервые встретив ее, он глазам своим не поверил и даже украдкой скрестил за спиной пальцы, отгоняя беса. Но прекрасное видение, возникшее перед ним, не пропало, а все так же смиренно стояло у ворот, заслоняясь широким сборчатым алым рукавом, а другой рукою протягивая ему висящую вниз головой пеструю курицу, которая, верно, уже вполне смирилась со своей участью быть нынче сваренной и лишь изредка судорожно трепыхала крыльями.
Впрочем, на курицу Марко тогда смотрел менее всего, ибо стоило ему поймать взгляд ярко-синего, словно сапфир, глаза, выглядывающего из-за алого рукава, увидать тугой, будто вишня, рот, застенчиво произносящий: «Не судите, господин, дозвольте слово молвить», – как некая сладостная тяжесть налила его чресла и приковала ноги к земле. Он просто-таки врос в траву-мураву у этих тесовых ворот, забыв о том, что надобно спешить, что его ждет новый знакомец Михайла Воротников, что вообще небезопасно говорить с русскими женщинами на улице: того и гляди выскочит разгневанный супруг с холопьем – забьют до смерти, не дав слова в свое оправдание сказать, ибо всей цивилизованной Европе ведомо: русские раньше бьют, а потом спрашивают, виноват ли битый! Он не помнил сейчас ни о чем, охваченный странным пожаром в крови, и, хоть изрядно знал уже по-русски, с некоторым усилием сообразил, чего от него хочет женщина: ни брата, никого из мужской прислуги на подворье не было, а для обеда необходимо зарезать курицу. Она бы и сама это сделала, да ведь нельзя. Обычай не велит!
Марко уже довольно пожил в Московии, чтобы знать некоторые основные обычаи русских. Например, известно: пищей, приготовленной из того, что убито руками женщины, гнушаются, будто нечистым. Прикончить рыбу, свернуть голову птице, заколоть поросенка должен какой ни есть мужчина. Хоть бы и первый встречный прохожий человек!
Марко протянул руку и принял бледные куриные ноги, стараясь при этом как бы невзначай коснуться унизанных перстнями пальцев незнакомки. Она, застенчиво потупясь, сделала знак идти следом, и, протиснувшись в калиточку, Марко очутился в небольшом дворе, поросшем травкою.
Крыльцо с колоннами и остроконечной кровлею вело на террасу, огороженную балясами. Двухэтажный дом был невелик, неказист, но Марко взглянул на его бревенчатые стены с острым интересом: тут жила она! Хотел было приблизиться, назваться, расспросить о ее имени и звании, сказать, что…
Нет, сказать ничего было нельзя, они были не одни на дворе. Девка в посконной рубахе, забыв даже прилично заслониться рукавом, глазела на Марко разиня рот, словно на чудище заморское, каковым, впрочем, он и был в глазах этой простушки: высокий, смуглый, черноглазый, с длинными, нарядными ресницами и тонкими, словно бы нарочно насурьмленными, бровями. Коричневый бархатный камзол в отличие от русских тяжелых, просторных одежд прилегал к стану, будто коричневая перчатка, штаны обливали стройные ноги.
– Ой, мамыньки!.. – вдруг жарко выдохнула девка, бурно краснея, и Марко увидел, что бесстыдница вперила
