широкий нос, серые густые глаза, низкий лоб в маслянистых морщинах, – ну, лицо как лицо: ничего примечательного! А в то же время сила в нем чувствовалась ядреная, коренная, настоящая. Грише было всего двадцать два года, а, по лицу глядя, вы дали бы ему и тридцать пять: труды батрацкой жизни и страданья с оторванной в бою левой ногой положили неизгладимые печати.
– Ну и что он, молодой? – любопытствовал Федор, продолжая начатый раньше разговор.
– Да, молодой совсем: тридцати годов, надо быть, нету…
– Из здешних, что ли, – казак?
– Какой казак… От Пугачева тут деревня будет Вязовка – в ней, надо быть, и жил. А другие говорят – в Балакове жил, только приехал сюда. Кто их разберет…
– Из себя-то как? – жадно выпытывал Федор, и видно было по взволнованному лицу, как его забрал разговор, как он боится проронить каждое слово.
– Да ведь што же сказать? Однем словом – герой! – как бы про себя рассуждал Гриша. – Сидишь, положим, на возу, а ребята сдалька завидят: «Чапаев идет, Чапаев идет…» Так уж на дню его, кажись, десять раз видишь, а все охота посмотреть: такой, брат, человек! И поползешь это с возу-то, глядишь – словно будто на чудо какое. А он усы, идет, сюда да туда расправляет, – любил усы-то, все расчесывался…
– Сидишь? – говорит.
– Сижу, мол, товарищ Чапаев…
– Ну, сиди, – и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо, а сказал – и будто радость тебе делается новая. Вот што значит настоящий он человек!
– Ну и герой… Действительно герой? – щупал Федор.
– Так кто про это говорит, – значительно мотнул головою Гриша. – Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Иващенковский завод? Уж как же ему и охота была рабочих спасти: не удалось, не подоспел ко времю.
– Не успел? – вздрогнул Андреев.
– Не успел, – повторил со вздохом Гриша. – И не успел-то малость самую. А што уж крови за это рабочей там было – н-ну!..
Гриша тихо махнул рукой и опрокинул тяжелую голову…
В грусти промолчали целую минуту. Потом Гриша тише обычного сказал:
– По-разному говорят, только уж самое будет малое, коли две тысячи считать. Так их между корпусами рядами-то и выложили, весь двор завален был – и женщины там, и ребятишки, ну, и старухи которые – однем словом скажу: всех без разбору. От как, сволочь…
Он слышно скрежетнул зубами и дернул за вялые вожжи.
– Видел сам-то? – пытал его Федор.
– Как не видать… Да уж и говорить бы не надобно… Што же тут видеть: кровь да мясо в грязной земле… Без разбору, подлецы, так на очередь и секли…
– Ну, а он-то как, сам Чапаев?
– Чего же ему оставалось? Во гнев вошел, и глаза блестят, и сам дрожит, как конь во скаку. Шашку с размаху о камень полоснул: «Много будет, говорит, крови за эту кровь пролито! И вовеки не забудем, и возьмем свое!..»
– А взял? – серьезно спросил Андреев.
– Да
