считали даже одним из потомков Чингисхана. В начале XVI века он приехал в Москву, принял крещение и стал служить князю Василию III. Сам Федор Васильевич Ростопчин имел репутацию отчаянного русофила, о чем можно судить по его литературным опусам. В книге «Плуг и соха» он восстал, к примеру, против калужского помещика Полторацкого, который пропагандировал английскую систему земледелия и обработку земли плугом.
Ростопчин везде и всюду заявлял: «Я люблю все русское, и если бы не был, то желал бы быть русским, ибо ничего лучше и славнее не знаю». И в это же время управляющими имениями Ростопчина были итальянец Тончи и швед Брокар, конный завод возглавлял англичанин Андерсон, домашними докторами неизменно были иностранцы, обеды в ростопчинском московском доме готовил повар-бельгиец, а воспитание детей Федор Васильевич без раздумий доверил французу-эмигранту. Вот таким был Ростопчин пламенным русофилом.
Иностранное умонастроение и стремление, особенно ко всему французскому, отрицать невозможно. Многие находились в состоянии помещицы Раневской из «Вишневого сада»: «вечно она будет в вишневом саду, вечно – в Париже, вечно – в любви».
А лакей Яша, так тот просто умоляет Раневскую взять его с собой в Париж: «Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!»
Нет, Чехов это не придумал!..
Преклонение перед всем заграничным высмеял еще Фонвизин. Это очень старая русская болезнь: восхищались немецкой техникой, уверяли, что «немец луну сделал», а одновременно повторяли: «Русский немцу задал перцу».
На Руси было всякое влияние: немецкое, французское… Был даже период, когда пошла «байронизация» русского мыслящего общества. И даже Евгений Онегин у Пушкина читал Адама Смита.
Но бывали и другие времена, когда русские боялись Запада, его проникновения и влияния, опасались за свою славянскую невинность.
«Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил?» – этот вопрос задавал Иван Сергеевич Тургенев в 1886 году, и его можно смело повторять и сто с лишним лет спустя. Этот вопрос и сегодня свеж, как роза в саду.
Вот эта двойственность (тяга и одновременно боязнь, приятие и неприятие Запада) вообще характернейшая черта русского народа.
Для Достоевского Европа была кладбищем с дорогими покойниками. Герцен видел грядущую гибель Европы, но не хотел в нее верить. А Ключевский считал, что «западная культура… это не свет, от которого можно укрыться, – это воздух, которым мы дышим, сами того не замечая…».
Лесков основную коллизию нашей российской жизни видел в вопиющем несоответствии между неограниченными возможностями развития страны, обладающей
