окаянная, тебе сказано, сгинь!
Ахая, срывая с дубовой постели вороха тугих роб, епанчи, бархаты, Катерина ловит носком ноги башмак с красным каблуком. Поймала. Уже за дверями, тише, тише, дробный стук каблуков. Петр еще шепчет:
– Сгинь, сгинь, сгинь…
Передохнул. Цепкой пястью ударил в окно.
Желтеет песчаная коса в тумане под обрывом, и там видны бурые штабели кирпича, мачты, реи. На Неве по высокому заднему борту фрегата студено запылали червонцы корабельной оконницы. Ружье к локтю, ходит по песчаной косе солдат в зеленом кафтане с красными отворотами. Постоит, расставя ноги, круто повернет, ходит.
В выпуклых глазах Петра засветилась солнечная мгла. Под глазами подрожали мешки.
Звон сонный, отсыревший, плавно дохнул за Невой.
– Слободка Преображенская, – пошептал Петр и мелко закрестил угол груди.
По торопливому и жидкому звуку он узнал пленный шведский колокол, на котором по светлой меди выбиты латинские литеры: Soli Deo Gloria[1] Перекрестился. А в лицо зычно дунуло звоном, повеял холодный ветер. Ударила Троица.
Петр, кряхтя, осел на колени, припал головой к подоконнику. Он крестился, крепко вдавливая пальцы в покатый лоб и царапал ногтями по нечистой рубахе.
Звонари ходят по колокольням за Невой и на Троице, в крепостце и в полках. На Красную Пасху и сам прежде по московским звонницам лазал ударить в Набатные и Палиелей. Усладителен звон на Святителе Николае, перезыв Вознесения, а то Симонов Воскресенский, а то Саввы Сторожева на Звенигороде. К колоколам и Алексий Царевич, млад-отрок, с ним жаловал. На колокольную доску ножками вспрянет, погонится за веревкой, летит, кафтанишко хлебещет по ветру, русый волос воздынут крылом и лик худенький светел-пресветел.
– Батюшко, глянь, голубей, голубей, страсть помчало от звона…
Невнятен, горяч и порывист сиплый шепот Петра:
– Аще наказуеши мучительское сердце мое, изглодал душу мне окаянному, лютою стрелою припек… Алексий, сын, отыди, Алеша…
Петр в Версале
У сине-золотой решетки Версальского дворца крутило вихрями пыль. Красные каблуки версальских кавалеров, персиковые и бланжевые чулки посерели, а с париков, крученных в шестьдесят лошадиных прядей, надобно было стряхивать версальскую пыль, как облако серой пудры.
Царь Петр Московский шагал ко дворцу пешим, впереди всех, без шляпы и парика.
Теплый ветер отбивал его жесткие черные волосы на впалую щеку. Отбрасывая пряди с лица, он кликнул раза два Преображенского денщика:
– Треуголку, Никита, подай, ветрит знатно…
За царем гремели красные, с золочеными спицами, колеса версальских карет, его денщик шагал в толпе французских придворных, жарко блистающих в пыли шитьем кафтанов, и не слышал.
Петра догнал арапчонок Агибук, на бегу красные шальвары раздулись шарами. Негритенок запыхался:
– Зачем
Славен един Господь
