гремучая смесь перекатывается под нежной кожей моей куколки. С ней ни на секунду нельзя расслабляться.
Умом я понимаю, что ее волнующее бытие есть всего лишь искаженное отражение моего собственного, чистая иллюзия – в сущности, я просто кривляюсь перед сложно устроенным зеркалом. Но Кая для меня куда более реальное живое существо, чем любой из орков, которых я вижу в своих летных очках. Да и про людей, если честно, я мог бы сказать то же самое.
Иные утверждают, что сура – это просто усложненный способ эротического самообмана. Может, и так. Но пусть уж лучше я буду обманывать себя сам, чем позволю это мачехе-природе, лупящей меня по голове своей гормональной дубиной, или лицемерной общественной морали, собирающейся поднять возраст согласия с сорока шести до сорока восьми.
С тех пор, как Кая начала симулировать интерес к двум юным оркам, я уже не опасался, что она свалится в нирвану – на имитацию уходило слишком много программных ресурсов. Я помнил, конечно, что это чистое притворство – но именно мое отчетливое понимание данного обстоятельства и превращало Каю в живую женщину. И хоть ручная настройка означала потерю гарантии, наши отношения приблизились к той гармонии, о которой говорят все сексуальные энциклопедии и мечтают все пары. Игра стоила свеч.
Мне, правда, то и дело приходилось гонять «Хеннелору» в Оркланд без служебной необходимости – просто развлекая свою душечку. Искать Грыма и Хлою было несложно, потому что в их телах все еще оставались мои метки – по ним маниту находил их издалека. Мотаясь над Славой, я сделал несколько выразительных крупных планов оркской деградации, за которые мне неплохо заплатили.
Было еще одно приятное следствие. Насмотревшись, как моя камера скользит над узкими оркскими улочками, уворачивается от столбов, огибает вывески и протискивается в подворотни, Кая поняла наконец, какой пилот избрал ее в спутницы жизни. В ее отношении ко мне стали проявляться эффекты, которых я не программировал лично.
Это была та самая «интерференция паттернов» – и я обеими руками был за. Все теперь обстояло в точности как у людей. Когда, вернувшись с вылета, я ловил ее восхищенный взгляд, мне целый вечер после этого хотелось плакать и петь.
Я до сих пор не знал, почему у нее вызывают интерес именно эти два орка, а не, к примеру, технические аспекты священной съемки на храмовую пленку в условиях плохой видимости. Видимо, это было связано со всем букетом ее вкусовых предпочтений. Особенно с духовностью, которая заставляет изображать предельное сострадание ко всем живым существам, появляющимся в моем прицеле (она видела на контрольном маниту в точности то же, что я в своих летных очках).
Конечно, каждый предвоенный день на меня обрушивался град упреков. Они были в какой-то степени справедливыми – но ровно в той же мере, в какой орка можно упрекнуть, что он давит муравьев, когда пашет свое поле.
– Ты понимаешь, что ты палач? – спрашивала она. – Тогда, на дороге – зачем ты убил этих несчастных?
