молодечество хорошо отслужил униполю в Дагестане, а по некоторым сведениям – также и в Косово. Исламский террор вообще и бен Ладен как его представитель весьма напоминают одного персонажа детективщицы Полины Дашковой, о котором трудно было сказать, какая из западных спецслужб с ним не боролась, но еще труднее – какая его не использовала. Именно ввиду отсутствия прочной геополитической базы, надежной имперской платформы политический ислам в мире опустился до подобного амплуа. В этом смысле шиитский Иран, мощный маргинал в исламском пространстве, представляет несомненное исключение своим заземленным, геополитически воплощенным шовинизмом: он входит в число центров, позитивно определяющих мировой баланс. Я полагаю, что, как это ни трудно в случае с родиной хомейнистской «исламской революции», следует решительно разводить геополитическое значение Ирана и иных проявлений политического ислама: объективно эти силы содействуют противоположным тенденциям развития современного мира.
Иная картина получается, когда мы сосредотачиваемся в нашем анализе конкретно на Кавказе. Реакция дагестанцев (мусульман со стажем, на 700–800 лет более долгим, чем у вайнахов-чеченцев) на претензии Чечни лишний раз опрокидывает важнейший постулат доктрины «столкновения цивилизаций» по С. Хантингтону – его идею «фронтов по цивилизационным разломам». На Кавказе враждебность окружающих народов к потенциальным местным «империям» гораздо сильнее религиозных распрей. В этом цивилизационном междумирье основная политическая логика – это обычная логика силового баланса «свободы через равновесие», когда меньшие силы энергично сплачиваются против потенциального гегемона, всегда готовые, независимо от вероисповедания, предпочесть ему центр более отдаленный – Москву. Поэтому православные южные осетины восстают против православных грузин, мусульмане-лезгины оказываются союзниками армян против Баку и т. п. Чечено-дагестанская ситуация должна рассматриваться с учетом противоречия между мировой и региональной конъюнктурами. Мировая роль суннитского, а особенно ваххабитского ислама объясняет чеченский мятеж и попытку вырастить на Северном Кавказе малую «империю» за счет и в ущерб России. Но региональная конъюнктура исключает создание здесь единого мусульманского пространства, обращает массу дагестанцев (вплоть до вступающих вместе со старшими в ополчение подростков) в союзников и защитников России, а Г. Махачева – в фигуру, популярнейшую сегодня среди российских патриотов. Лишь вторично эта реалистическая логика отстаивания своей свободы от соседа-гегемона обретает подкрепление во внутрисуннитских религиозных нюансах – в отталкивании дагестанского тарикатизма, или «народного ислама», от ваххабизма, ассоциируемого с Чечней. Россия здесь невольно оказывается защитницей «народного ислама» против ваххабизма, но это момент сугубо вторичный, обусловленный парадоксальным схлестыванием двух конъюнктур.
