этих подробностей я совершенно не запомнил – так что будем считать, что они просто выдавали желаемое за действительное. Я лишь смутно припоминаю, как беседовали между собой хирурги, как мужской голос бодро объяснял, где отрезать, где закреплять на прихватку, куда подворачивать… Это было несколько странно, поскольку вообще-то моим оперирующим хирургом была женщина. И как позже утверждала она сама, у неё там было «несколько ассистентов». Возможно, анальгетический бред смешался у меня с явью. Хорошо помню, что как-то по-детски обиделся, когда одна из врачей сказала что-то про нежных мальчиков, на что я начал заплетающимся от анестетиков языком возражать, что я давно не мальчик и совсем не нежный, а она ласково соглашалась, гладила меня по голове и обещала мальчиком впредь не называть. Серьёзной боли не было, были лишь неприятные и смутно опасные ощущения, как будто мою кожу тянут и мнут, и хищное лязганье хирургических ножниц.
Сёстры, которые везли меня в операционный блок, были молоденькие и смешливые. Как известно, увозят на операцию тебя голым, позволяя лишь обернуться простынёй. Но когда я взгромоздился на каталку, они потребовали запахнуться как-то по-другому, а потом ещё по-другому, и в конечном итоге я всё равно прыгал по коридору нагишом. Однако после волшебного укола простыня, с моральной точки зрения, тебе совершенно ни к чему.
Потом они весело везли меня, с трудом тормозя на поворотах, кричали «би-бип» и вообще были в прекрасном настроении. На входе в святая святых они должны были надеть на ноги какие-то особые бахилы, и самая общительная из девушек кокетливо жаловалась, что я не могу оценить всю прелесть этих сексуальных хирургических сапожек. А я заторможенно отвечал, что перифеческое… перическое… периферическое зрение у меня отличное и я всё вижу и ценю. Как меня везли обратно, не помню абсолютно, хотя теоретически я был в полном сознании.
Уже на второй день я смог сесть на кровати и поесть супу; на третьи сутки я сам дошёл до столовой и съел первое, второе, компот и три куска хлеба. И хотя первые несколько суток ходить разрешалось лишь прижимая ладонью ещё свежие швы, сознание того, что дееспособность постепенно возвращается к тебе, сильно окрыляло. В эти моменты белый ангел «тысячекоечной» смотрел на меня добрым, обнадёживающим взглядом.
Но были и другие ночи, тёмные.
Когда тяжело ворочался и вздыхал циррозный дед в соседней комнате, потому что болезнь была сильнее его. Было что-то трогательное и роковое, когда к нему приходила ссутулившаяся от возраста и хлопот супруга, и они вместе пытались положить денег на телефон, старческими голосами объясняя молоденькой девочке из колл-центра, какой именно у них тариф. Дед стеснялся пользоваться уткой при людях, и мы, кто был ходячий, тактично выходили погулять. Это, наверное, самое тяжёлое в больнице: видеть людей хотя и пожилых, но сознанием ещё незамутнённых, всё помнящих и адекватно оценивающих – но уже стоящих одной ногой в могиле.
Или когда всё
