style="font-size:15px;"> Катит Сым свои тёмные, суровые воды, катит не торопясь… Лубдулан не моргает, следит за мелкими воронками меж прибрежных валунов, завораживается. Раньше он и думать не думал обо всём таком – какая вода, куда течёт, откуда родится; а сейчас – удивительно – знает кое-что. Знает, что если раствориться в этой прохладной массе, слиться с нею, отдаться на волю течения, то рано или поздно, но никак не меньше недели, повстречаешь Енисей. А это такая невероятная сила, столько простора и запахов… Дух захватывает у Лубдулана, шерсть топорщится и от ужаса, и от восторга. Да только… из собак плохие мечтатели, будущее не приходит к ним надолго, они привыкли жить настоящим. Лубдулан зевает, расслабляется, кладёт большую голову на лапы. Нет, рано грезить про Енисей, здесь ещё не всё закончено.
Чистое, влажное августовское утро. Сосны ещё спят. Лубдулан плывёт над рекой – и ему хочется думать, что вместе с хозяином.
– Фа-кто-ри-я! Кто-ри-я! Кто-я?
Лубдулан слышит звуки, они стелются над укрытой туманом холодной водой, чуть колеблются от волны, идут рябью, превращаются из ярко-жёлтых в бледные, влажные, белёсые… И последний вопрос «Кто-я?» – он что-то важное значит для Лубдулана, но не понять, что. Собачьим умом не понять, а только почуять.
– Фактория!
И в конце ответом, звонким, с отдачей, как удар заточенным топором по молодой берёзке:
– Сым-м-м!
Звенит, щекочется в ушах:
– Сым-м-м… Сым!
Фактория Сым – вот где они. Он и дядя Петя, как всегда, их только двое. Ему – хозяин, всем прочим – дядя Петя. А кому-то был и отцом. Когда-то был. Дядя Петя не смотрит на него; он и раньше-то не часто на него поглядывал – только когда белку учуешь или медведя – а сейчас и вовсе глядит мимо, сквозь, поверх. Глаза как смородина после дождя, влажные, тёмные, свои. Глаза хозяина. И эта борода, и немного крошек под усами, и сухие губы. И руки, ощущать которые на загривке – благодать.
Зачем они здесь, в посёлке? Здесь часто тревожно и шумно, здесь чужие собаки, и от людей пахнет резко и гадко: бензином, аптекой, канифолью, перегаром, ржавчиной, помоями, несвежей рыбой, железом, краской, одеколоном, дымом… Здесь есть женщины, они пахнут слабостью и едой. Здесь есть дети! Эти пахнут лучше других, но крикливы, непоседливы, могут и камнем кинуть.
Но хозяин уже сошёл на берег, и его не удержать. И Лубдулан бежит, скользит по влажной траве за сапогами, за родным запахом. Скользит, удивительным образом не оставляя следов.
Утром встречали баржу… Лубдулан ощущает себя лишним на этой ветхой пристани, среди пёстрой толпы местных зевак, приезжих спиртоносов, пропахших мазутом речников; среди остро воняющих сургучом бандеролей, гулких бочек, пыльных тюков, среди неумолчного говора и звонких рукопожатий. Огромная рыба-машина лежит в воде, красит её удушливой нефтью, пахнет и рычит. Зябко и бессмысленно. Убежать бы отсюда – в мягкую тайгу, в мох и травы, в шорох и
