не утруждайте ее расспросами. Сегодня ей необходимо отдохнуть. Завтра, пожалуйста, передайте Кларе, чтобы она пришла на перевязку. Да, и вот еще что, – стоя в дверях, нарочито растягивая слова, произнес он, – не волнуйтесь, ее самочувствие вполне удовлетворительно, чего… чего я бы не сказал о вашем…
Зигфрид Шауфенбах взлянул в стоящее напротив него зеркало и не без сожаления, увидев в нем свое изможденное лицо и трясущиеся руки, согласился:
– Да-да, пожалуй, вы правы.
Остаток вечера Зигфрид Шауфенбах провел в своей комнате, бесцельно раскачиваясь в кресле и тупо уставившись в стену. Примерно в половине двенадцатого он услышал, как хлопнула входная дверь. – По-видимому, это вернулась Фелиция, – подумал Шауфенбах и решил спуститься вниз, чтобы поинтересоваться делами младшей дочери.
Как только пошатывающейся от усталости и треволнений походкой он подошел к гостиной, то по доносившемуся оттуда шуму сразу же понял, что его дорогая и нежно любимая Фелиция, несмотря на столь раннее для нее возвращение, по всей вероятности, довольно изрядно пьяна. Войдя в гостиную и бросив беглый взгляд на дочь, Шауфенбах понял, что не ошибся. Коротко остриженные волосы Фелиции были как-то противоестественно всклокочены. Блузка, под которой несложно было заметить ничем более неприкрытые и оттого довольно бесстыжие груди, казалось, насквозь была пропитана сигаретным дымом. Юбка, и без того не отличавшаяся особой строгостью, выдавала своей пугающей помятостью весьма и весьма легкомысленный нрав ее обладательницы.
– Боже, Фелиция, – не удержался от изрядно надоевших всем, в том числе и ему самому, нравоучений Зигфрид Шауфенбах, – как же можно так напиваться, ведь ты же – девушка?!
– Папа, – наливая полный стакан пива, вяло прореагировала на отпущенное в ее адрес замечание Фелиция, – я же сказала тебе, что выхожу замуж за… за этого… Ганса… Что тебе еще нужно?! Мы же можем позволить себе немного поразвлечься?
– Мне казалось, – присаживаясь рядом с дочерью, не без тени сомнения произнес Шауфенбах, – что Ганс – довольно воспитанный молодой человек, чуждый всех этих сомнительных развлечений… Когда ты знакомила меня с ним, мы так долго разговаривали про живопись и киноискусство…
– Папа, твоя наивность меня просто поражает! Неужели ты думаешь, что человек, способный говорить об искусстве, не может быть алкоголиком?
– Но он, я надеюсь, не алкоголик?
– Кто?
– Твой Ганс?
– При чем здесь Ганс, папа. Что ты заладил: Ганс, Ганс. Нет у меня никакого Ганса, понимаешь? Нет, и никогда не было!
– То есть, как это не было, – изумился Зигфрид Шауфенбах, – а с кем же я разговаривал тогда две недели тому назад?
– А-а-а, ты имеешь в виду этого кучерявого, – ехидно улыбнулась Фелиция,– хочешь правду?
– Конечно, – предчувствуя нечто неприятное, нехотя согласился Шауфенбах и, чтобы хоть как-то потянуть время, добавил, – Клара сегодня пыталась вскрыть
